Шофер по-хозяйски уселся за стол, приглашая Клауса сесть рядом, и лишь успел повернуть голову, как к нему подкатилась пышногрудая официантка.
— Две водки и два пива, — приказал парень, не глядя на заискивающую перед ним женщину.
Было понятно, что парень здесь свой человек и, видимо, рад очередной бомбежке как случаю еще раз попасть в райский подвальчик. Но, видимо, он и без бомбежки остановил бы свой автомобиль у этого подвального гаштета.
— И никаких карточек, — подмигнул парень Клаусу. — Все за наличные.
— У меня только русские червонцы и оккупационные марки, — почувствовав себя неловко, проговорил Клаус.
— Ваша валюта годится для восточного фронта. Да не волнуйтесь, господин обер-лейтенант, Фридрих заказывает, Фридрих платит… Пиво сегодняшнее, из Карлсхорста, — пояснил Фридрих и хлопнул Клауса по плечу. — Не правда ли, отличное пиво, дружище?
Клаус промолчал. На этот раз его покоробило панибратское «дружище». Неужели эта самодовольная тыловая крыса думает, что купила за рюмку водки и пару кружек пива расположение офицера-фронтовика? Но и обижать этого парня Клаусу не хотелось — все же тот угощал.
Клаус наблюдал за посетителями, которые спокойно переговаривались между собой. Им не было никакого дела до фронтового офицера, и в душе Клауса закипала злость. Вот они, благочестивые арийцы, с удовольствием потягивающие пиво. Где же их энтузиазм? Или они уже сделали свое дело и теперь ждут от солдат, которые гибнут в окопах, все те блага, что обещал Гитлер? Это они на митингах и парадах вскидывали руки и кричали исступленно: «Хайль Гитлер!» Но ведь были в Германии и те, кто сомневался в правоте национал-социализма, и те, кто открыто боролись против Гитлера. Правда, борцов было гораздо меньше, больше было сомневающихся. И пока они сомневались, Гитлер пришел к власти. И, видя успехи Гитлера, все больше сомневающихся становилось его сторонниками, которые ждали обещанных благ от этой войны.
Под низким потолком слоился фиолетовый дым. Две благочестивые старушки цедили кофе из маленьких чашечек, а под столом у них дремал черно-белый спаниель, прикрыв морду красивыми широкими ушами. В углу тихо играла радиола марки «Телефункен». Знакомая мелодии из кинофильма «Петер» вернула Клауса в довоенное время.
Клаус был словно во сне. Просто уму непостижимо находиться в таком уютном зале, не слышать свиста снарядов, воя бомб!
— А что делать, надо жить, — бубнил рядом чуть захмелевший Фридрих. — Даже в этой проклятой войне надо жить. Что делать, если мы пока не имеем всего, что хотим от этой войны…
До Клауса слова долетали будто издалека. Он недоумевал, почему не знал этого гаштета раньше, хотя от переулка «Анна Мария» гаштет всего в двадцати минутах хода.
Клаус резко поднялся. Что он делает?! В двадцати минутах — «Анна Мария». Там — Диана, сын… Уже поднимаясь по лестнице, Клаус услышал голос шофера:
— Господину обер-лейтенанту захотелось умереть не на фронте, а в Берлине? Не валяйте дурака. Сейчас начнется светопреставление.
Светопреставление началось сразу же, едва Клаус вышел за ограду парка. Черное небо дрожало от все нарастающего зловещего гула, смешанного с пронзительным воем сирен. От горизонта до горизонта лихорадочно метались бледные лучи прожекторов. Лучи рыскали по небу, пока один из них не выхватывал из темной выси крохотную серебристую точку. И тогда прожектора торопливо скрещивались на этой серебристой точке и уже не выпускали ослепленный самолет. И тотчас к этому смертельному перекрестку устремлялись трассирующие очереди зенитных пулеметов. Вокруг беспомощного, словно наколотого на гигантские иглы, самолета вспыхивали дымные шапки от разрывов зенитных снарядов.
А гул все нарастал. И нарастал грохот зенитных орудий и пулеметов. Прожектора продолжали рыскать в поисках нового самолета, но они не в силах были высветлить все небо. Из гудящей мглы летели на город бомбы — англичане бомбили центр Берлина. В районе Тиргартена и Шарлоттенбурга пылали пожары, окрашивая редкие облака в багряный цвет. Дрожали стены домов, трещали лопнувшие стекла, которые не спасали бумажные наклейки…
Клаус шел по Берлину в открытую, не прячась в подворотни, не прижимаясь к стенам домов. Он шел, понимая, что от прямого попадания бомбы не спасут ни подворотни, ни иссеченные горячими осколками стены домов, которые рушатся от взрывной волны. Его вело через этот кромешный ад одно тревожное чувство — не попали бы под эту бомбежку жена и сын.
…Он не мог знать, что Диане эта бомбежка была уже не страшна. Она погибла днем раньше, замешкавшись в вилле «Анна Мария» и не успев добежать до убежища в парке, где обычно пряталась во время воздушной тревоги с сыном и тетушкой Поли.
Клаус почувствовал беду, уже когда бежал по переулку «Анна Мария» к своему дому. Бомба, очевидно, угодила в тыльную часть виллы, потому что фасад не был иссечен осколками. От сильного взрыва широко распластанная крыша сдвинулась на колонны, и они под ее тяжестью подломились. Казалось, вилла упала на колени перед Клаусом и так встречает своего хозяина — насупившись, в чем-то упрекая.
А бункер в парке мог спасти Диану, как спас тетушку Поли и завернутого в пеленки младенца — сына Клауса. Тетушка Поли знала, что Клаус должен приехать на побывку, но она поторопилась похоронить Диану, не дав Клаусу возможности проститься с женой, потому что тело Дианы пришлось собирать по кускам…
Клаус не воспринимал причитания тетушки Поли. Всю ночь он просидел у зеленого холмика под магнолией, где была похоронена Диана. Немного пришел в себя он уже в самолете, который уносил его на Кавказ. В памяти всплывали только отрывки фраз, сказанных старой, потрясенной несчастьем женщиной. Она напрасно убеждала Клауса, что с маленьким Отто ничего не случится. Клаус не мог быть уверен, что тетушка Поли спасет малыша в этом смертельном разгуле войны. Тетушка Поли что-то говорила о своем сыне Германе, от которого получила тайную весточку. Она даже давала читать Клаусу записку от Германа. Из этой записки было ясно, что Герман на свободе. Клаусу запомнились слова: «Я надеюсь скоро увидеть милую родину и тебя, дорогая мама». Выходит, Герман за границей. А Ланге говорил, что Цорн за колючей проволокой. Значит, удается антифашистам вырываться из-за колючей проволоки, значит, верят они в крах фашизма! И еще тетушка Поли постоянно повторяла: «Что делается, господин Клаус! Что делается!» Эти слова особенно врезались в память. И о чем бы ни думал Клаус, его мысли перебивались словами тетушки Поли: «Что делается, господин Клаус! Что делается!!»
Там, куда летит сейчас Клаус, гибнут солдаты в окопах. А перед его глазами стоит утренний притихший Берлин. Город приходит в себя после кошмарной ночи. На целые кварталы вытянулись очереди — женщины, дети и старики, терпеливо ожидающие открытия на короткое время продовольственных магазинов. Эти берлинские картины напоминали Клаусу Ростов, истощенных людей, расчищающих улицы своего города… Везде война…
И здесь, в Берлине, тоже гибнут женщины, дети, старики. А те, по чьей воле гибнут люди, надежно укрыты от русских снарядов и пуль, от английских бомб в непробиваемых бункерах и вопят на весь мир о превосходстве арийской расы. Разве у Дианы не такая же арийская кровь, как у Гитлера, Геббельса, Геринга? Почему она, женщина, мать, должна была погибнуть? За что? За нацию? В чем гордость немецкой нации? Этот полицейский майор Ланге похваляется своими успехами, кричит о немецкой гуманности, а дай ему волю — опоясал бы колючей проволокой весь мир вместе с Германией… Отец возмущается тем, что ценнейшие картины Ростовского музея присвоил себе генерал Макензен. Господа Геринг, Кестринг, Розенберг тоже большие любители живописи. Какое отношение могут иметь эти люди к искусству? Искусство есть то, что наполняет душу человека благородством, чувством возвышенного, наполняет непримиримостью к жестокости. Как это все может сочетаться у Геринга и ему подобных?.. Отец — противник жестокости, зверств. Он считает зверства временным явлением, до тех пор неизбежным, пока немцы не одержат победу. Он и его единомышленники не могут или не хотят понять, что облик фашизма не меняется от успехов или неудач на фронте. И не изменится даже в случае немецкой победы. Фашизм есть фашизм. В сущности, все эти люди мало чем отличаются друг от друга. Майор Ланге, Рудольф фон Штауфендорф или полусумасшедший Циммерман — все в один голос кричат о великой миссии нацизма. Лицемеры! Действия «гуманистов» — сторонников Розенберга и сторонников жестокости разнятся лишь в методах. «Либеральные» взгляды Розенберга и всей его компании не что иное, как лицемерие. Для порабощенных народов это еще страшнее. Жестокость майора Ланге и ему подобных порождает ответную жестокость, поднимает людей на борьбу против оккупантов. А «либералы» одурачивают людей. На некоторых, слабых духом, их пропагандистские трюки действуют как гипноз. А по сути своей и «либералы», и сторонники жестокости — детали механизма одной чудовищной машины уничтожения людей, все они в результате стремятся к одной цели — превратить покоренные народы в своих рабов. Они не должны, не имеют права принадлежать к немецкой нации. У всех у них одна нация — фашизм.
