— Простите, господин Берк, — перебила Тоня, — звонят. Очевидно, пришли гости.

Господ явилось двое: тучный, ожиревший майор, чем-то похожий на Германа Геринга, и высокий, статный блондин в костюме спортивного покроя. Рябое лицо последнего Клаусу показалось знакомым.

— Майор Ланге, комендант лазарета для русских военнопленных, старый борец, — представил доктор Берк. — А это господин Кутипов, донской казак, один из настоящих патриотов и верный друг рейха.

— Кстати, — вставил майор Ланге, — сейчас у меня в лазарете находится один из представителей казаков, старший лейтенант Севидов.

— Разве он казак? — удивился Клаус.

— Да, — подтвердил Кутипов, — он донской казак, из станицы Раздольной. А вы знаете его?

— Я с ним знаком. И надеюсь с ним повидаться…

— Мы вас и сами хотели просить об этом. Возможно, после вашей встречи Севидов не будет больше упрямиться. Но, учтите, дорогой Клаус, этот Севидов крепкий орешек. Он упорно выдает себя за другого.

— Ничего, господин майор, — самоуверенно проговорил Кутипов, — расколется. Под «прессом» и этот орешек расколется.

— А что это — «пресс»? — поинтересовался Клаус.

— «Пресс» — необходимая мера воздействия на тех пациентов, — принялся разъяснять майор Ланге, — которые не понимают человеческого языка. Именно таких непонимающих мы содержим в специальном бараке «7-Б». Туда недавно переведен и старший лейтенант Севидов. Что делать, ему были предоставлены лучшие условия, но он сам от них отказался.

Когда они остались вдвоем, доктор Берк предложил Клаусу осмотреть музей, вернее, то, что от него осталось. А осталось совсем немного: каменные бабы, чугунные стволы старинных орудий, ядра, глиняная утварь из древних курганов.

— Видишь, Клаус, как опустошили музей большевики! Куда все увозят? Линия фронта откатывается все дальше. Слава богу, нашим войскам удалось перехватить часть имущества. Работники зондеркоманды «Кавказ» захватили скифо-сарматские золотые сокровища в Краснодаре, коллекцию картин в Пятигорске и музей Лермонтова, конфисковали библиотеки в Майкопе, Армавире, Кисловодске. К сожалению, эти богатства не всегда попадают в надежные руки. Командир третьего танкового корпуса генерал Макензен присвоил себе наиболее ценные полотна Риберы, Рубенса, Мурильо, Иорданса, Верещагина, Коровина, Крамского, Поленова, Репина, Лагорио, Айвазовского, Шишкина, скульптурные работы Донателло. Это все экспонаты из Ростовского музея изобразительных искусств, эвакуированного в Пятигорск. Когда я думаю об этом, у меня волосы встают дыбом. Такое богатство! Еще неизвестно, чем все это кончится. Может быть крупный скандал. Геринг, Кестринг да и сам Альфред Розенберг тоже любители живописи. С каждым днем, сынок, все труднее работать моей зондеркоманде. Нас всюду обходят эти господа. На словах они якобы заботятся о сохранении ценностей. Гитлер пополняет глиптотеку, коллекцию Пергамон в Берлине, музей искусства в Линце. Геринг конфискует культурные ценности для своей галереи, которую намеревается устроить в Каринхалле. Рейхсминистр Розенберг прибирает к рукам ценности будто бы для создания высшей школы на берегу озера Хим. Они неплохо поживились в Австрии, Чехии, Польше и во Франции. Теперь — Россия.

— Ну вот видишь, — проговорил Клаус. — А ты вспомни, отец, историю с Нефертити. Ведь Гитлер так и не отдал ее Египту. И ты еще оправдываешь нашу миссию.

— Да, Клаус, оправдываю. Все эти картины, скульптуры — мелочь. В целом наша миссия гораздо возвышеннее. Мы должны подчинить народу-гению малокультурные племена.

— Но зачем народам, или, как ты сказал, племенам, заемная, насильно навязанная чужая культура?

Ты, отец, упускаешь из виду, что история есть движение и творчество. Каждый народ обладает скрытыми духовными силами. И для того, чтобы они проявились, вовсе не нужны меч Гитлера и сталь Круппа. Пушки не рождают культуры, они ее разрушают.

— Только будущие поколения смогут сказать, что есть истинная ценность как созидаемого, так и разрушаемого в этой борьбе. Жертвы забудутся, а настоящая культура восторжествует.

— Ничто не забудется, отец. Память человеческая не грифельная доска, на которой можно что-то написать, а затем стереть. Будущие поколения вряд ли забудут душегубки, миллионы загубленных жизней.

— Прости, Клаус, но твои рассуждения примитивны. Есть высшая правда, высшая необходимость. Конечно, лучше бы обойтись без этих душегубок, концлагерей, разрушений. Но что поделать? Достижение великой цели требует великих жертв. Цель оправдывает средства. Если под никому не нужными египетскими пирамидами полегли многие тысячи рабов, то за великую идею национал-социализма можно пожертвовать бо́льшим. Я не оправдываю жестокость. Большевики сами виноваты. Они упрямы, не хотят подчиниться исторической неизбежности. Немцы идут на Восток для пользы народов Востока. Чем больше большевики противятся нам, тем больше гибнет людей, тем больше гибнет культурных и экономических ценностей. Я и сам не разделяю методов майора Ланге и ему подобных. Бессмысленная жестокость лишь вредит нашему общему делу.

— А осмысленная жестокость лучше?

— Ты, Клаус, еще молод. Жизнь научит тебя иначе смотреть на вещи. Я боюсь за тебя. С такими мыслями ты можешь плохо кончить.

— Я фронтовик, мне нечего бояться. Но…

— Давай лучше прекратим этот пустой разговор, — прервал сына Берк. — Мы с тобой так редко видимся, и всегда между нами эти бессмысленные споры. Ты лучше скажи, дорогой фронтовик, что у нас происходит на Кавказе? Руофф застыл под Новороссийском, ваш горный корпус не в силах преодолеть Главный Кавказский хребет, Клейст не может пробиться к Грозному и Владикавказу. Неужели мы выдохлись?

— Пожалуй.

— Но Геббельс убеждает немцев, что Германия уже почти выиграла войну.

— Жаль, что ему не удается убедить в этом русских.

— Ты все язвишь. Неужели ты допускаешь, что мы можем проиграть войну? Сейчас, когда немецкие войска все еще стоят недалеко от Москвы, у стен Ленинграда, на берегах Волги, когда мы с тобой спокойно сидим в здании Ростовского музея…

— Ты, отец, меня упрекаешь в наивности, а сам… Политикам полезно было бы чаще бывать на фронте. Простому солдату в окопе виднее, против кого он воюет. А те, кто составляет стратегические планы…

— Ну хватит, Клаус! — снова резко перебил доктор Берк. — Ты уже договорился черт знает до чего. Я умоляю тебя: попридержи язык. И не вздумай там, в Берлине, делиться с кем-либо этими своими мыслями, даже с Дианой…

На следующий день Клаус отправился в лазарет. На территории лазарета стояла знойная тишина, но если к ней чутко прислушаться, можно было уловить приглушенные человеческие стоны.

Ланге приветливо встретил Клауса, провел в свой просторный кабинет. Однако и в кабинете не было спасения от жары: два мощных вентилятора широкими лопастями бесполезно гоняли по комнате горячий воздух.

Ланге достал из большого ведра, наполненного льдом, запотевшую бутылку шампанского.

— Единственное спасение — глоток этого бальзама. Прошу, дорогой Клаус.

— Где же обещанный «спектакль»? — поинтересовался Клаус, отхлебывая мелкими глотками вино.

— Опоздали, дорогой Клаус. А если честно говорить, то вас опередил звонок доктора Берка. Он бережет нервы любимого сына. Пришлось операцию провести до вашего приезда.

Клаус пристально посмотрел на Ланге.

— Я сегодня должен лететь в Берлин, прошу вас незамедлительно устроить мне встречу с Севидовым. Только… только, пожалуйста, тет-а-тет.

— Сию минуту. — Ланге вышел и вскоре сам доставил Бориса Севидова в кабинет. Майор переминался у дверей, явно желая остаться.

— Тет-а-тет, — тихо напомнил ему Клаус.

Когда Ланге нехотя вышел, Клаус предложил Севидову сесть и сам сел напротив. Он молча смотрел на Бориса, дожидаясь, узнает тот его или нет. Но на лице Бориса он видел лишь отчужденное равнодушие. Видимо, Севидов не узнавал Клауса, хотя вряд ли за три года Клаус мог так сильно измениться. Разве что офицерская форма изменила его внешность? Самого Бориса Севидова было трудно узнать. Перед Клаусом сидел невероятно худой, изможденный старик в полосатой робе. Давно небритые щеки, покрытые рыжей щетиной, ввалились, под глазами были темные впадины. Севидов часто и тяжело дышал.