Возможно, и была Софият самая веселая девушка на все Приэльбрусье. Возможно. Но сейчас, когда погрузили ее вместе с ранеными на единственную на весь батальон подводу, она была далеко не весела, да и не очень красива. На темном осунувшемся лице резко выделялся тонкий с горбинкой нос, большие глаза светились лихорадочным блеском.

Софият безропотно подчинилась мужу, но вся дрожала перед неизвестностью первых родов, перед неизвестностью судьбы…

На пятый день батальон достиг затерянного в верховьях Малки рудника. Небольшое селение казалось безлюдным. Здесь Софият стало совсем плохо, Ольга и Лейла отвели стонущую женщину в первопопавшуюся саклю. Из-за занавески выглянуло морщинистое старушечье лицо. Лейла окликнула по-балкарски старуху. Та снова скрылась за занавеской, оттуда послышался ее гортанный голос. Ольга вопросительно посмотрела на Лейлу.

— Там мужчина, — пояснила Лейла. — Старуха велит ему выйти из сакли.

Опираясь на палку, коротко семеня ногами, мимо женщин прошел старик. Проводя его взглядом, старуха подошла к женщинам, поглядела на Софият, уложила ее на широкую деревянную кровать и молча принялась греть воду.

Едва старик вышел из сакли, как к нему бросился Яхья. Они заговорили по-балкарски. Никто не знал их языка, но было понятно: старик за что-то отчитывает пастуха. Тот стоял понурив голову, прислушиваясь к громким стонам, доносившимся из сакли.

Устало расположившихся вокруг сакли притихших бойцов охватило необычное чувство: сколько смертей повидали они, сколько друзей похоронили на горьких дорогах войны — а жизнь вот продолжается! Рождается новый человек!

Внезапно раздирающие душу стоны в сакле прекратились, и короткую тишину пронзил крик младенца.

Из сакли вышла Ольга. Она держала на руках запеленатого во что-то ослепительно белое ребенка.

— Сын! — крикнула она, и эхо разнесло этот крик по ущелью, и казалось, что и лес и горы приветствуют вместе с людьми рождение человека.

Вскоре вокруг запылали костры. На огромных вертелах медленно завертелись бараньи туши, покрываясь румяной корочкой и распространяя вокруг дурманящий голодных людей запах шашлыка. Здесь командовал счастливый Яхья. В честь Ольги, из рук которой он принял сына, Яхья назвал первенца Олегом. Яхья сокрушался, что по такому поводу не может по-настоящему угостить людей: нет даже хлеба. Но хозяин сакли увел куда-то трех бойцов, те вскоре принесли три мешка кукурузной муки. Женщины принялись печь лепешки.

Это общее радостное возбуждение передалось и детям. Им казался чудом этот неожиданный праздник.

— Воздух! — крикнул капитан Сирота. Но было поздно. За общим шумным весельем никто не услышал приближающийся гул самолета.

«Фокке-вульф», словно назойливая муха, кружил над селением. Фашистский летчик не сбрасывал бомб, не строчил из пулеметов, но было ясно, что он передавал наземным войскам то, что видел с воздуха.

— Туши костры! — приказал Сирота. — Всем через мост в лес! Быстро!

— Погоди, Марат Иванович, — остановил капитана Борис Севидов. — Что же, хлеб немцам оставлять? И шашлык?

— Какой хлеб? Какой шашлык? Ты что, спятил, Борис? — вспылил Сирота. — Сейчас егеря попрут, из нас самих шашлык сделают.

— Не горячись, Марат Иванович. Детей, конечно, побыстрее через мост в лес. И раненых и ослабевших — тоже. А мне дай человек тридцать крепких ребят. Будем держать рудник, пока хлеб не испечется. Ты сам видишь, дети голодные, только раздразнили детвору этим запахом. Тут и взрослый не выдержит.

— Все так, — согласился Сирота. — Но кто знает, какие силы егерей двинутся на рудник. Отходить тебе все равно придется, а егеря за тобой следом через мост. Весь батальон накроют, и пацанву не спасем.

Старик — хозяин сакли слушал разговор двух командиров и переспрашивал Яхью, о чем они говорят. Потом ухватил за рукав гимнастерки капитана Сироту и повел к заросшему травой погребу, возбужденно говоря что-то по-балкарски.

— Чего он хочет, Яхья?

— Старик говорит, что в погребе остался динамит. На руднике прежде взрывали скалы.

— Вот это уже дело, — обрадовался капитан. — Давай, отец, показывай, где динамит. А ты, Яхья, поторопи женщин.

…Бойцы залегли вдоль гребня, и каждый отчетливо видел, как с противоположного склона, укрываясь за деревьями, медленно спускались цепи егерей.

Мучительно долго тянулось время. Борис с тревогой наблюдал за приближающимися егерями, то и дело оглядываясь в сторону моста, где бойцы крепили к опорам взрывчатку. Другие перетаскивали на плечах бараньи туши и мешки с лепешками. Яхья перегнал через мост оставшихся овец и бегом возвратился к гребню, где залегли бойцы.

— Товарищ командир, — неумело приняв строевую стойку, запыхавшись, обратился он к Рокотову, — старший командир приказал отходить. — Яхья был явно доволен, что ему доверили выполнить военное поручение. — Люди в лесу, лукумы за мостом, и бараны там.

Борис Севидов отвел бойцов через мост и занял оборону на противоположном берегу Малки.

Скоро в селении показались егеря. Они шныряли от сакли к сакле. В печах догорал огонь, еще дымились потухшие костры. В воздухе витал аромат жареного мяса и лукумов. Подгоняемые разгневанным офицером, егеря кинулись к мосту. Но едва они затопали горными ботинками по настилу, грохнул взрыв. Торопливая река охотно подхватила бревна, доски, фашистские тела и, швыряя о камни, понесла в Терек.

Ночью батальон достиг перевальной точки Кантарая. Здесь уже властвовала зима. Пронизывающий ветер пробирал до костей. Бойцы кутали детей в шинели, согревали их руки своим дыханием.

Высланная вперед разведка установила, что всюду на склонах ущелья Квантра и дальше к перевалу Квит, ведущему в Закавказье, замечены егеря. Капитану Сироте и Борису Севидову было трагически ясно, что путь через перевал отрезан и батальону с детьми на руках не прорваться к своим. Положение становилось отчаянным. Надо во что бы то ни стало дать знать своим, что здесь, совсем недалеко от перевала Квиш, в ущелье Квантра, находятся в западне остатки первого батальона с детьми.

— Придется идти на связь, — сказал Борис Севидов. — Если наши ударят на перевал с юга, мы тоже ударим и, может быть, сможем прорваться.

— Я эти места хорошо знаю. Я пойду, — сказала Лейла.

— Нет, Лейла, — возразил Борис. — Места эти и я знаю не хуже тебя, до войны все тропы исходил. Не забывай — с нами дети. Им женские руки нужны. Пойду я.

— Хорошо, — согласился капитан Сирота. — Но возьми с собой людей. Мало ли что случится.

— Не волнуйся, ужом проползу. Детей спрячьте в ущелье.

Они обнялись, и Борис Севидов скрылся за выступом скалы, похожим на медвежью морду.

…Борис с трудом пробирался по невидимой тропе, известной лишь ему да, возможно, горным турам. Горы словно погрузились на дно морское, в темноте почти не различались их контуры. Лишь изредка на склонах хребта вдруг затрещат торопливо и испуганно автоматные очереди, трассирующие пули выпишут стремительные дуги да взовьется где-то ракета.

Борис шел налегке. Он отдал Сироте все, кроме пистолета, кинжала и фляги с водой. Он продвигался все ниже, в ущелье, все ближе к немецким траншеям. Ему предстояло пересечь их, не вызвав шума, не ввязываясь в бой. Поскользнувшись, он скатился в крутую небольшую впадину. Следом посыпались мелкие камни. Борис настороженно прислушался и через секунду словно приклеился к шершавому дну выемки. Справа двигался парный дозор немцев. Первый немец спокойно курил, второй насвистывал. Борис взял камень (до немцев было метров семь) и пустил его через их головы, в сторону, откуда пришел дозор. Тотчас погасла сигарета, смолк свист. Было слышно, как первый сорвал с плеча автомат, щелкнул затвором.

— Ганс! Вас ист дорт?[1] — раздался голос уже слева от Бориса. Борису стало душно. «Окружили», — мелькнуло в сознании.

— Хальт! Вер коммт да?[2] — ответил один из дозорных. Борис не расслышал ответа, по почувствовал, что спасен: дозор справа заговорил с каким-то Шульцем, и егеря двинулись обратно.