— Этот ястреб нацелился не только на ростовские музеи и библиотеки, а на весь Кавказ. Уполномоченные Розенберга рыскают по музеям. Доктор Берк руководит зондеркомандой «Кавказ». Войдешь в доверие к Берну — сможем многое сделать.
…Тоня очнулась от толчка — остановилась машина.
— Вы совсем не желаете со мной разговаривать, Тоня, — проговорил Кутипов и, кивнув в сторону водителя, улыбнулся: — Я понимаю, понимаю… Может быть, заглянем в мою холостяцкую берлогу?
— Боюсь берлог и их обитателей, спасибо, — попробовала отшутиться Тоня. — К тому же меня ждет сынишка.
— Я вас не задержу. Надо поговорить. Возможно, нам придется вместе работать.
— Спасибо, Борис Михайлович, в следующий раз.
— Шаль. А то могли бы заглянуть в «Глобус». Там неплохая донская кухня и музыка. Что ж, неволить не стану. Но ловлю вас на слове — в следующий раз. Шалва, отвезешь Тоню домой. Да, вот еще. Я отлучусь из Ростова на несколько дней. Будешь возить своего земляка князя Николадзе, пока подберем ему надежного водителя. Да смотри не продайся ему. Знаю я вас, земляков, Пропуск не просрочен?
— Документы в порядке.
Машина тронулась, Тоня откинулась на спинку сиденья. Шалва искоса поглядывал на нее в зеркальце водителя. Тоня старательно отворачивала лицо, смотрела в темное окно.
— А я тебя сразу узнал, Тоня, — вдруг услышала она. — Ты как вышла на крыльцо, я сразу тебя узнал.
— Вы меня с кем-то путаете.
— Зачем путаю? Вай, вай, нехорошо. Шавлухашвили я, шофер генерала Севидова. Не помнишь?
Тоня молчала.
— Почему молчишь? Вместе с женой генерала бежала от немцев, а теперь у них работаешь? Нехорошо.
— А водитель генерала у кого работает?
— Э-э, то не твое дело. Где Дарья Михайловна с мальчиком?
— Вы меня с кем-то путаете, — повторила Тоня.
— Э-э, ладно. Где Дарья Михайловна с Вано, не знаю. Вдруг погибли? Вай, горе. Генерал Севидов узнает…
— Вам-то какое горе? — озлобленно спросила Тоня.
— Зачем так? Я шофер, должен был сберечь Дарью Михайловну и внука. Придет генерал Севидов, что скажу?
— А вы верите, что он придет? И не боитесь? — прямо спросила Тоня. — Вернется Красная Армия — вас по головке не погладят.
— А тебя?
— Я женщина, какой с меня спрос. А вы — солдат. Вы же попали в плен. Как оказались у Кутипова?
— Послушай, зачем допрашиваешь? — нервно ответил Шалва. — Скажи, где Вано, где Дарья Михайловна? Я за них перед генералом отвечаю. Если ты жива, то и они живы, да?
— Как же вы променяли плен на теплое местечко? — вопросом на вопрос ответила Тоня. — Вас отпустили?
Шалва молчал. Он достал сигарету, ловко, не отрывая руки от баранки, прикурил, глубоко затянулся и проговорил нараспев дрожащим голосом:
— Пле-ен… — и опять умолк.
Машина ехала по пустынным улицам Ростова. Тусклые фары выхватывали из темноты закопченные стены, в которых зияли черные глазницы окон. Развалины домов казались вползшими и ощетинившимися фантастическими чудовищами.
Шалва все же не выдержал молчания. Он закурил вторую сигарету, рывком перевел рычаг скорости. Машину рвануло. Шалва, сжав баранку, согнулся, словно прилип к ней.
— Нам еще далеко ехать? — спросил он.
— Далеко, на Сельмаш.
— Хорошо.
Тоня не поняла, почему Шалве понравилось ехать далеко по такой проклятой дороге. Шалва глубоко вздохнул, как бы решаясь на что-то, и наконец заговорил:
— Подыхать лучше, да? Лучше? Я не знаю, почему ты работаешь у немцев. А как я попал в плен, расскажу и не буду тебя просить молчать. Как хочешь. Меня ранили у Мелиховской переправы, ты знаешь. И я попал в лазарет для раненых красноармейцев. Лазарет номер 192. Это здесь, в Ростове. Раньше там было артиллерийское училище. Нас собрали человек сто пятьдесят и пригнали туда, как скот. По дороге били. А тех, кто падал от усталости и уже не вставал, — пристреливали. Нас загнали во двор, и мы стояли там долго. Не знаю, может быть, целый день. Кто не мог стоять и падал — пристреливали. Стали искать евреев. Нашли человек десять — тут же расстреляли. Меня тоже чуть не расстреляли: сначала приняли за еврея. Потом загнали нас в бараки. Из-за тесноты спали сидя на корточках и даже стоя. Когда в лазарете начался сыпной тиф, немцы стащили тифозных в небольшой барак. Там по сто человек в день умирало. Часто вместе с мертвыми хоронили живых, которые потеряли сознание от высокой температуры. Ямы немножко засыпали землей, и земля шевелилась. Ночью оттуда были слышны стоны. Как будто земля стонет…
Шалва Платонович умолк. Молчала и Тоня, потрясенная его рассказом. Машина, выехав на Новочеркасское шоссе, пошла быстрее. До дома Сергея Ивановича было еще далеко.
Шалва покосился на Тоню. Вела она себя странно, и он не мог понять — на чьей стороне эта девушка. Вроде его осуждает, а сама работает у Берка. И вырядилась как! Там, на переправе, была измучена, глаза ввалились, а сейчас такая красивая… Но кто она теперь? Нет, с ней надо быть осторожным…
Шалва не мог рассказать Тоне, как удалось ему вырваться из лазарета. А удалось так легко, что он до сих пор не верил в случившееся. Шалва уже в первый день решил, что его расстреляют за то, что избил Петра Дерибаса.
…В тот день Дерибас явился в барак с ведром жидкой вонючей баланды. Раздав еду, он оглядел новеньких и почему-то прицепился к Шалве.
— Ну как, ефрейтор, подлечимся — и в «Штейнбауэр»? — играя черпаком, спросил он.
— Куда? — не понял Шалва.
— Легион есть такой грузинский, «Штейнбауэр» называется, — с нагловатой усмешкой пояснил Дерибас. — Туда все грузины идут, которые против большевиков бороться решили. Так что давай, подкрепляйся, — приговаривал Дерибас, вычерпывая из ведра остатки похлебки и наливая ее в миску, которую держал в руках Шалва. — Рубай на здоровье. Хотя и на издохе большевики, а силы треба иметь немало, чтоб доконать комиссаров.
И тут произошло неожиданное для всего барака. Шалва молча выплеснул похлебку в лицо Дерибасу. Тот выронил ведро.
— Ты… ты… — бормотал Дерибас, размазывая по лицу вонючую жижу.
В бараке кто-то нерешительно рассмеялся. Шалва здоровой рукой поднял с пола ведро и с размаху надел его на голову Дерибаса.
— Иди, шкура, борись против комиссаров!
В бараке разразился хохот. Кто-то сквозь смех выкрикнул:
— Теперь он похож на пса-рыцаря! Они в таких же ведрах против Александра Невского шли!
Дерибас снял с головы ведро, вытер рукавом лицо и молча, под хохот пленных, направился к выходу. У дверей обернулся, погрозил Шалве черпаком и вышел.
В бараке наступила тишина. Пленные молча расходились по своим нарам. В этой тишине Шалва услышал голос с верхнего яруса:
— Дурак, кацо, без жратвы остался и на овчарок нарвался. Быть тебе завтра на «корриде». А то и просто шлепнут. Дерибас такую хохму не простит.
Шалва позднее узнал, что означает «коррида». Это была площадка в центре лагеря, обнесенная металлической сеткой, похожая на теннисный корт. На этой площадке начальник лазарета майор Ланге травил провинившихся овчарками. Но в тот день Шалва не знал этого. Он даже головы не повернул к говорившему. Шалве было все безразлично. Он понимал, что этот Дерибас ему не простит обиды. Но лучше пусть расстреляют, чем идти в этот легион, о котором говорил Дерибас. Только бы скорее все кончилось.
Но, к удивлению Шалвы, он не попал на «корриду». О происшествии ему не напомнил даже староста «палаты» Кабаневич. Больше того, когда на следующий день раненых военнопленных отправили на рытье рва для умерших, Шалву оставили в бараке дежурным.
Шалва терялся в догадках до тех пор, пока в палату не пришел Петр Дерибас. Он присел на нары, достал пачку немецких сигарет, протянул одну Шалве. Тот отказался. Дерибас закурил, потер ладонью тяжелый подбородок и, усмехнувшись, заговорил:
— Мне тут один казах анекдот рассказал. Хочешь послушать?
Шалва молчал, настороженно поглядывая на Дерибаса.
— Так вот. Бай, вернувшись с охоты, попросил батрака подать ему чая. Тот быстро подал. Бай отхлебнул из пиалы, поморщился и спрашивает: «Цай кипель?» «Кипель, кипель», — отвечает батрак. Бай сделал еще глоток и опять спрашивает: «Цай кипель?» «Кипель, кипель», — кивает головой батрак. Тогда бай зыркнул эдак на батрака и выплеснул ему в лицо чай. «Хорошо, что не кипель», — ответил батрак.
