Командир отряда Шевченко, обходя под утро отрядный бивак, остановился возле одинокого костра, присел на корточки перед огнем, с удовольствием погрел над ним руки. Помолчав минутку, спросил:

— О чем думка, воин? Почему не спится?

— Думка невеселая, оттого и на душе мутно.

— Ну поделись ею, если, конечно, не секрет.

— Да вот, товарищ командир, сижу и думаю. Висят у меня на ремне две гранаты и подсумок полон патронов. Завтра, если бой будет, коль первым меня не шлепнут, я непременно хоть одного-то фрица да ухлопаю. Ну куда ни шло, если это будет, пожилой, видевший жизнь, туда ему, старому дураку, и дорога. Зачем полез, куда не надо. Соображать должен. И я с ним так: или я его, или он меня. Тут по-иному нельзя. Ну а если молоденький солдатик, сосунок попадется? Ведь если в сущности разобраться, он ни в чем и не виноват. Задурили ему мозги, башку забрили, и шуруй «нах остен». А у него, желторотого, поди, тоже мать есть. Родила его, вскармливала, ночей небось не спала. Зачем? Но наверняка не за тем, чтобы его закопали в могиле под Москвой. Она, поди, мечтала увидеть его пивоваром где-нибудь в Мюнхене или колбасником, а может, знаменитым скрипачом? А его бац! и под березовый крест. Да оно и креста-то не будет. Повыдергаем все, распашем, новый лес на том месте вырастет.

Шевченко удивленно пожал плечами:

— Это что же? Милосердие? Сочувствие к противнику? Но они-то, как сам ты видел, о нас так не думают, о наших матерях не печалятся.

— Так то они… А то мы… Русский человек, он испокон века жалостливый, душа у него отходчивая. Вот сейчас — от ненависти к гадам дух заходится. Надо же — почти к самой Москве подобрался. На что, паразит, замахнулся. В бою я его зубами бы рвал. А в плен возьмем — нянчимся с ними. И кормим и поим, а раненым бинты, медикаменты, каких у нас и самих в обрез, и соломки под спину.

— Ну а как иначе, мы же советские люди. Однако они пока что не очень в плен сдаются.

— И об этом я подумал, товарищ капитан. А не сдаются они, по-моему, оттого, что плохо мы их воспитываем.

— Как так? — удивленно посмотрел на бойца Шевченко. — Это о каком таком воспитании ты говоришь?

— А вы сами глядите. Они нас своими листовками, как снегом, запорошили. От самой границы по их бумажкам топали. Диву даешься, сколько на каждого из нас геббельсовской мути заготовлено. Видать, не меньше, как по мешку на брата. А где же наши листовки? Я лично их что-то не видел. А надо бы. Они нам брехню, а мы им чистую правду. Ну ладно, когда они перли на полном ходу к Москве, время, конечно, было не подходящее агитировать немца. А сейчас — в самый раз. Немчура-то начала давать задний ход. Было бы очень кстати рассказать им все как есть о них и о нас. Авось, которые бы и задумались об своей жизни.

Командир встал, поправил шапку, подтянул ремень:

— Что ж, мысль в целом верная. Возвратимся к своим — поговорю с нашими политотдельцами. Но ты, браток, не расслабляйся, не давай в сердце места жалости к фашистам. Они ведь пока сдаваться не собираются. Потому и уничтожать их надо без пощады, без жалости. Ты сам только что сказал: или мы их, или они нас. Только так, дорогой, только так. Иначе потеряем Родину. Понял?

— Понял, товарищ командир.

— Ну, и отлично.

Шевченко взглянул на часы и зычно скомандовал:

— Подъем!

Считанные секунды — и прочь сон, вялость, прокравшийся к телу холодок. Перекусив на скорую руку, отряд построился повзводно, выровнялся, замер на мгновение. Затем, скрипя сухим снегом, двинулся через бор. Впереди — усиленная разведка — взвод старшего лейтенанта Брандукова с капитаном Шевченко во главе. За ним на прицельном удалении — главные силы отряда. С ними комиссар.

Шли сторожко, но без помех. Вдруг на лесной дороге встретили идущего на широких самодельных лыжах мужика лет шестидесяти. Одет он был в черный изношенный полушубок, латаные валенки. На голове вороньим гнездом громоздилась потертая кроличья шапка. За веревочным поясом торчал топор.

Шевченко строго спросил старика:

— Кто такой? Откуда и куда направляетесь?

Увидев большую группу военных в непривычной форме, тот вначале оторопел и не мог вымолвить ни слова. Он не понял, с кем встретился — с немецкими лыжниками, ищущими партизан, или… Но, рассмотрев на шапках бойцов красные звездочки, обрадовался до слез:

— Наши… Неужель вы, родные? Али сон? Да вы меня не опасайтесь, дорогие! Свой я! Свой! Колхозник из деревни Шаблыкино. Был у свояка на похоронах его жены в деревне Колпаки. Фамилия моя Иванушкин.

— А как же вы не побоялись идти лесом в другую деревню? — спросил Брандуков. — Ведь от оккупантов за это — расстрел.

— А у меня есть бумага от самого немецкого капитана, который поселился в моем доме. Да им сейчас и не до того. Ихняя комендатура еще позавчера подалась на запад, к Волоколамску.

— Значит, сейчас в Шаблыкино немцев нет? — спросил Шевченко.

— То-то и оно, что есть. Есть, будь они прокляты. Позавчера понаехало около сотни. Притащили с собой пять или шесть орудиев и закопали их на околице в снег. Все солдаты их насквозь промерзшие, много хворых. Одежонка-то у них легонькая, ветром подбитая. Потому и натягивают на себя все, что под руку попадает из теплых вещей. День и ночь в избах топят печи и греются. Вчера перестарались, видать, и сожгли избу бабки Аксиньи.

«Как же быть, — подумал Шевченко, — вступить с этим гарнизоном в бой или мимо пройти? Никто за выход к своим без этого боя не упрекнет. Отряд сильно измотан. Ну, а если по совести разобраться? Оставить эту недобитую сотню? Чьи жизни подставить под те орудия? Хорошо если наши вовремя их обнаружат, а если напорются нежданно? Нет, нет… Мимо проходить нельзя».

Шевченко решительно поправил шапку, снял с плеча автомат:

— Значит, говорите, их около сотни. Так, так… Ну, а где они располагаются по ночам?

— Как где? Да в наших избах. На печках, лавках, постелях, на полу, везде, как тараканы. А возля пушек, один, два часовых, — объяснил колхозник.

— А когда же они стреляют из пушек? — спросил: Брандуков.

— Стреляют редко. Видать, припасов у них нет. Похоже, ждут, пока подвезут.

— Спасибо, товарищ Иванушкин, за рассказ. Но вам придется побыть с нами. Домой отпустить вас пока не можем.

— В войско хотите взять к себе?

— Можем и к себе, если не возражаете.

Иванушкин развел руками:

— Рад бы пойти, но стар я для военных походов. А помочь это завсегда, это я с радостью.

— Вот и хорошо, — сказал Шевченко. — Значит, будем действовать вместе.

…Через полчаса лыжники вышли на опушку леса западнее деревни. Отсюда, как на ладони, просматривалась деревенька — три десятка неказистых избушек, разбросанных на взгорке. Хорошо наблюдалась и огневая позиция немецких артиллеристов.

Шевченко подошел к Брандукову, смотревшему в бинокль в сторону деревни.

— Сколько орудий насчитал, Михаил Михайлович? — спросил он.

— Пять, товарищ капитан. Больше не видать.

— Значит, не ошибся Иванушкин. — И, обращаясь к ординарцу, приказал: — Пригласите старика.

Тот подошел, по-военному бросил ладонь к шапке.

— Слухаю, товарищ командир.

— В каких избах размещаются гитлеровцы? — спросил Шевченко.

— В первых домах, что ближе к лесу, — ответил Иванушкин. — А в центре, вон там, видишь, — он показал рукой, — там ихние офицеры. А вот тот дом под красной железной крышей — это мой. Там ихний начальник по званию хавутман, капитан по-нашему.

— Куда делись жители тех домов, которые заняли немцы? — задал вопрос Брандуков.

— Кто где. Которые в баньках, которые в землянках, а кто у родичей на том конце деревни. Я со старухой, к примеру, к брательнику перебрался. Вона домок, штакетником зеленым обнесенный. Там и обретаемся.

Было отчетливо заметно, что, рассказывая все это, Иванушкин сильно волнуется и, кажется, чего-то не договаривает.

Шевченко в упор спросил:

— Вы чем-то расстроены? Хотите о чем-то спросить, но не решаетесь. Так ведь?