— Разве я сам не понимаю, что к чему, — обиженно ответил боец. — Там от укладки всего-то и осталась одна охапка. Что я вам, фашист какой — у своих брать. Хозяин их небось вот так, как мы, воюет.

Сидевший все время молча усатый боец вдруг заговорил тоже:

— Нет, не напрасно все же вы разговор о сале повели, — сказал он. — Нутром его дух чую.

— Ну, ты даешь, — удивленно произнес Махоркин. — Я и то забыл, что мне одна хозяюшка подбросила…

Он развязал вещмешок и извлек из него кусище белого, замерзшего на морозе сала, с прилипшей к нему крупной солью.

— Навались у кого сухари завелись! — сказал Махоркин и грустно добавил: — Поганые, видать, у меня дела. Надо же — после ранения кумпол мало что болит до смерти, так еще и в памяти ничего не держит.

— Э, брат, заливай больше… Берег, видно, для престольного праздника… И молодец, что забыл, а то бы давно уж съели, — раздались веселые голоса.

Махоркин, не обращая внимания на подначки, сосредоточенно кромсал сало трофейным кинжалом. Отпилил половину, подозвал молодого бойца, сунул ему кусок в руку:

— Снеси для раненых.

Оставшееся сало разделил на тонкие ломтики, раздал товарищам, присовокупив:

— Не глотать разом, как гусаки. Ты его как эту, ну как конфету употребляй. Самая в нем сила… для мужика.

— Ты, надо полагать, большой знаток в этих делах, — поддел Махоркина рядовой Сотников. — Вот и поделился бы опытом, тем более, что в прошлый раз остановился на этом самом… интересном месте.

— Слушай, в самом деле, вали дальше… Не томи понапрасну… Спой, светик, не стыдись, — раздались голоса.

Махоркин исподтишка бросил взгляд на товарищей. Здорово измотались ребята. Многие осунулись, вроде постарели даже. Да и есть от чего. Устали все до чертиков, да и тоска одолевает. В последнем-то бою на шоссе — каких ребят потеряли! В тот, прошлый раз, когда рассказывал про тещино хлебосольство, рядом с Махоркиным сержант Петров сидел и улыбался всем лицом, открытым, добрым. Он и по плечу похлопал, когда кончилась первая махоркинская байка. «Гвоздь ты, парень, — говорит, — крепко закрутил. Буду ждать конца». И не дождался. Похоронили его в подмосковной святой земле без громкого салюта и прощальных речей. Кинули только ребята по горсти земли на укрывшую его на веки вечные плащ-палатку. За несколько дней до того так же похоронили и сержанта Воеводина. Вот такие-то дела!

Но нельзя долго жить под гнетом тяжких мыслей. Очень вредно и для тела, и для души…

Так думал Махоркин, превозмогая накатывающую головную боль и настраиваясь на веселый рассказ, продолжать который, если начистоту, ему вовсе не хотелось.

— Ну, скоро-ты, — поторопил кто-то нетерпеливый.

Его поддержали:

— Давай, друже! Пора!.. Заждались!.. Извел проволочками, как бюрократ…

От слов этих Махоркин расцвел. В лукавых глазах блеснули бесенята:

— Давно бы рассказал, да вот забыл, на чем остановился, — поскреб он за ухом.

— Не темни, — толкнул его локтем усатый лыжник и поспешил напомнить: — Ну очнулся ты на пуховиках, глядь, а рядом с тобой Ася.

— Если бы Ася, — горестно начал Махоркин, — а тут продрал глаза и вижу у постели, где я среди девичьих подушек будто убитый спал, стоит огромный детина, смотрит на меня, как товарищ сержант Петров на фрица, и рукава засучивает. В зубах у него папироса и он ее во рту из угла в угол катает: «Так, так, — говорит. — Здорово, голубок, растак, дескать, твою и разэтак и прочие некультурные слова. Ловко устроился. Не оперился еще, материнское молоко с губ не вытер, а уже в девичью постель забрался. У тебя что, сопляк паршивый, уже удостоверение о регистрации брака в ЗАГСе имеется?»

«Нет, — говорю, — об этом мы еще и не думали». «Ах, не думали! Вам недосуг… С пуховых подушек сближение начали. Тогда что ж… Давай-ка, голубок, за стол, посидим, вместе подумаем. Асиной сестры муж я, этой семье не чужой человек и судьба ее мне вовсе не безразлична». — И вынимает меня из постели одной рукой, как нашкодившего котенка.

— И завязалась жестокая битва! — сочувственно протянул один из бойцов.

— Какая там битва, — отмахнулся Махоркин. — Душа в пятки ушла, голова в плечи… Куда мне с таким тягаться? Он бы мне раз подвесил и — труба, со святыми упокой. Нет, посадил за стол, еще выше рукава засучил, мускулами, как цирковой борец, играет. Жалко мне себя стало, пропала моя молодая жизнь. И как я, думаю, дурак моченый, в эту постель попал? Не иначе когда был во хмелю, тещенька туда меня уложила.

А детина тот пудовыми кулаками в районе моего носа играет и говорит этак ласково:

«Ну-с… отвечай, шкодливый щенок, на что рассчитывал? Может, думал, беззащитные тут живут. Маманя старенькая, девушка без отца… Понежимся, погуляем, а там и в кусты, в армию призовут. Спою, мол, им у порога: не грустите обо мне ради бога». «Да ничего я не думал петь, — кричу чуть не в слезах. — В мыслях не было такого». «Ах, не было! Не хотел даже попрощаться, — проскрипел родич зубами. — Ну, так мы с тобой сейчас расквитаемся. Век будешь помнить, как закон нарушать. Немало вас таких субчиков находится — любителей поблажить, несмышленых девушек в слезы вводить. Ну, вот так, обормот. Убивать тебя да, пожалуй, и бить тоже не буду. Нечего бить. Хил ты, мозгляк. Другое тебе наказание будет, более жестокое».

— Мать честная! — ужаснулся молодой боец. — Это какое же наказание он тебе придумал?

— Да вот придумал, — продолжал Махоркин. — Видать, заранее все обкумекал. «Сегодня же, говорит, пойдешь на вечеринку и перед всем честным народом объявишь, что ты без ума от Аси и женишься на ней». «Да как же я объявлю об этом, — закричал я в ответ. — Когда и сам пока не знаю — нравится она мне или нет. Да и что у нее самой на уме, мне неизвестно. Может, она за меня и не пойдет». «А это уже не твое, братец, дело — пойдет или не пойдет, — говорит ихний родич. — Возможно, ей выгоднее будет отказать тебе при всем народе и на этом отказе нажить себе девичий авторитет. Отвечай сейчас же: пойдешь или не пойдешь?»

— И что же? Как? — спросил кто-то из слушавших. — Отказался? Да? А он тебя по морде. Да?

Махоркин усмехнулся:

— Ну, что вы… Зачем же бить будущего свояка. Видя мое колебание, он меня вежливенько сгреб в охапку и отнес на задворье, в погреб. «Сидеть тебе, голубь ясный, до той поры, пока не согласишься на мои вполне приличные условия. Голодным, надеюсь, не будешь. В погребе есть турнепс, редька, квашеная капуста, соленые огурчики… Будь здоров и не кашляй! И не вздумай кричать, дуралей. Зря, охрипнешь. Никто твой крик не услышит. Люк в погреб я сеном укрою, дерюгой. Могильную тишину тебе гарантирую».

— Вот те да!.. Ай, да ситуация! Ну и попался ты, братец!.. — захохотали бойцы.

— Да уж, и не говори, — махнул рукой Махоркин. — Волосы на голове дыбом стали. Конец, думаю, пришел тебе, парень. Иссохнешь ты тут на капустных кочерыжках подло и бесславно. Да так тебе и надо, дураку, чтоб вел себя достойно и не зарился на клятую рюмку из рук чужой мамани.

— Но что же делать? Что дальше-то было?

— А что дальше было, как-нибудь после доскажу, — зевнув в кулак, сказал Махоркин. — А теперь спать. Солдатская ночь коротка. Когда еще доведется поспать у такого жаркого костра? — И, подоткнув под себя ветки лапника, улегся и натянул на забинтованную голову отворот тужурки, дав понять, что рассказ на сегодня решительно окончен.

Над бором лениво тянулась зимняя ночь — долгая, холодная, наполненная тревожными и радостными снами про мать и отца, невест, жен, родные места и проклятых иноземцев, с которыми завтра на рассвете, наверное, придется вступить в бой.

Долгая зимняя ночь укачала и костры. К рассвету в них сонно догорали покрытые седым пеплом последние головешки. Только один, тот, у которого рассказывал свои байки Махоркин, все еще вспыхивал красными языками огня, взбадриваемого усатым бойцом… Сидел он у костра на разлапистой коряге, как в кресле, и обгорелой палкой поправлял головни. Не спалось солдату, видать, тяжкие думы не давали ему покоя.