Она отвернулась, изображая крайнюю степень обиды и униженности. Принялась стелить постель, ожидая, что же ответит муж. Атак, по обыкновению, долго молчал. Потом заговорил назидательно:

— Э, жена, береги своё достоинство, так я думаю. Что-что, а уж я знаю этих баб, долгополых… Не давать им воли, вот что главное. А чтоб оставить семью, куда её девкой привезли, — ну, тут каждая подумает. Не решится сразу-то. Лет пять-шесть пройдёт, разве тогда уж…

— Всё равно, — Оразгюль села рядом с мужем. — Ты переведи-ка имущество семьи на своё имя. Если и уйдёт эта неблагодарная, то пусть уходит в чём пришла.

Прошёл ещё год после войны, и облик села Иртык стал меняться. Прежде многие дайхане жили в войлочных кибитках, а теперь один за другим стали строить каркасные домики, кто с плоской крышей, а кто и с черепичной. Мастеров приглашали обычно из города.

К югу от села тянулись теперь вспаханные пары. Среди них одиноко возвышалось старое тутовое дерево. Прежде-то росло оно на пустыре, и под ним тогда часто сидели парочками юноши и девушки. Случалось прогуливаться в этих местах и Чопану с Огульдженнет, когда ещё были они женихом и невестой.

Нынешней весной колхозники вышли на это новое _поле — крупные куски дёрна разбивать, навоз раскидывать ровным слоем, сухую траву выпалывать по берегам арыков. И снова Халик оказался рядом с Огульдженнет.

Несколько дней подряд они работали плечом к плечу. Вместе в село возвращались вечерами. Опять Огульдженнет исподтишка любовалась парнем, отыскивая и находя в нём черты сходства с Чопаном. Однажды не утерпела и, преодолев застенчивость, сказала:

— Пальцы у тебя такие же цепкие, как у Чопана. И брови густые — в точности его!

Сказала — и у самой тревожно забилось сердце. Скорее отвернулась, чтобы парень не заметил, как заалели у неё щёки.

Но Халик всё заметил, всё понял. И вечером, оставшись один, подумал с неожиданной тоской и тревогой: «Не к добру это… Что я? Мальчишка, моложе, чем она… Замуж ведь за меня не выйдет. Лучше держаться подальше». Решил, да только на деле из этого ничего не вышло. Без Огульдженнет парень места себе не находил, всё кругом казалось немилым. И потому всячески старался во время работы оказаться к ней поближе. Хорошо, что этого пока никто из окружающих не замечал.

Вскоре Халика перевели в бригаду Аинареджепа, которая готовила к посеву вспаханные пары вокруг старого тутовника. А потом из всей бригады здесь оставили всего пять человек — троих стариков да Халика с Огульдженнет. Во время обеденного перерыва старики кипятили себе чаи в закопчённом кумгане на костре. Пришлось и Халику принести из дома такой же кумган. И, конечно, в первый же день они кипятили чай вдвоём с Огульдженнет, под старым тутовником, где так хорошо было отдыхать после многочасового изнурительного труда.

Когда в перерыве оба принялись за чаепитие, Халик о чём-то попросил женщину, назвав её, согласно обычаю, гельнедже — старшая невестка. Сразу же Огульдженнет робко пропросила его:

— Ты… не говори мне так. Зови просто по имени. Ладно?

Халик покраснел, кротко глянул на неё загоревшимися глазами, тотчас опустил их. Выдавил с трудом:

— Ладно… Огульдженнет…

Они молча завтракали, выпили уже целый кумган чаю. Время ещё оставалось, из припасов тоже не всё было съедено, и Халик попросил:

— Подбрось колючки в костёр, пожалуйста. Я воды зачерпну, ещё вскипячу чаю.

— Халик… — Огульдженнет вдруг поднялась с кумганом в руке. — Я тебе… всю жизнь готова кипятить чай… И варить…. Ты понимаешь? Я с тобой…

Он тоже поднялся, молча взял её за руку. Так стояли они долго, боясь глянуть в глаза друг другу. Потом Халик неловкими дрожащими руками притянул голову Огульдженнет, поцеловал. Сперва в щеку. Потом в губы, горячие, как раскалённые уголья.

Они не видели и не слышали ничего вокруг. Не заметили, что к ним торопливым шагом, всё в тех же сапогах, вытертых и порыжелых, приближается бригадир Аннареджеп. Он шёл, сперва ничего не замечая, потом глянул пристальнее и опешил, встал, будто вкопанный. Покачал головой, хотел что-то сказать, но не решился, махнул рукой и круто повернулся, зашагал обратно. Но не один, видимо, бригадир видел это.

И поползли по селу слухи. Люди рассуждали по-разному. Одни говорили:

— Умер муж, жена свободна. Об этом и поговорка народная гласит. Правильно поступает Огульдженнет.

Другие, напротив, осуждали её. Проходя по улице, Огульдженнет чувствовала их взгляды спиной и затылком и слышала их ядовитый шепоток:

— Распутница… Бесстыжая…

Негодовала, бушевала злая Оразгюль. Не знал покоя в эти дни Атак.

— И тебе не стыдно бывать среди людей? Ждёшь, пока кто-нибудь у тебя на глазах возьмёт в жёны жену твоего брата? — с язвительной ухмылочкой говорила Оразгюль. — Что ж, дождёшься. Поверь моему слову, дождёшься.

Беспокоили, разумеется, эти слухи Хайдара-ага и Боссан-эдже.

Но ни старики, ни Атак, ни даже Оразгюль не могли ничего сказать Огульдженнет. Но каждый из них, конечно, думал, переживал.

— Эх-х, — протянул Хайдар-ага как-то, когда они остались вдвоём с женой. — Пришло одно несчастье в дом — жди второго. Проклятая война! Чопан погиб, и Огульдженнет уйдёт. Её ведь насильно не удержишь.

— Этого не может быть. Не покинет она нас, — не хотела верить всему происходящему Боссан-эдже. Порой она даже порывалась обо всём расспросить Огульдженнет. Но язык не поворачивался спрашивать у невестки, а не собирается ли она выходить замуж. Вот поэтому-то и молчали старики, ожидая, когда она сама об этом заговорит.

«Вот тогда и придумаем что-нибудь», — решили они. Но что именно придумают, никто из них не знал.

Огульдженнет уже догадывалась, что слухи дошли до свёкра, свекрови и родственников. Продолжать жить у свёкра? Трудно. Люди они добрые, душевные, но ведь сердцу не прикажешь. Уйти?

— Да, — решила она в конце концов, — нужно уйти. Зачем обманывать себя и других.

Но Халик продолжал оттягивать время. Нет, он не отказывал. Он обещал, откладывал со дня на день их помолвку, просил подождать ещё немного, но однажды…

В тот день Огульдженнет проснулась раньше обычного. Утро выдалось погожее, свежее. Огульдженнет чувствовала себя легко. Казалось, во всём мире вот так же, как за окном, светло, уютно и тихо. Умывшись, она причесалась и стала рассматривать себя в зеркало.

Стройная, высокая, совсем ещё молодая женщина. Её упругие, ещё не утратившие своей девичьей свежести груди выпирали из-под тонкого платья, норовя прорвать его. Большие, словно пиалы, глаза излучали свет. Щёки были покрыты густым румянцем. Она улыбнулась, радуясь своему здоровью, молодости и красоте. И вдруг увидела отражавшийся в зеркале портрет Чопана. Казалось, что он следит за каждым её движением. Улыбка исчезла с её лица. Огульдженнет стало как-то вдруг грустно и как-то не по себе.

Она сняла со стены портрет и, держа в руках, долго смотрела в застывшие глаза Чопана. Смотрела до тех пор, пока взор её не подёрнули неизвестно откуда взявшиеся слёзы. Наконец, тихо прошептав «прощай», она спрятала портрет в шкаф.

Накануне Халик сказал Огульдженнет:

— Завтра встретимся на полевом стане, поговорим. И завтра же вечером я заберу тебя к себе.

Вот почему она прощалась с портретом Чопана.

Огульдженнет вытерла слёзы, ещё раз взглянула на своё отражение в зеркале, потом, окинув взглядом комнату, подошла к аккуратно сложенной стопке одеял, тронула её. Уронив голову на грудь, Огульдженнет погрузилась в раздумье.

— Ничего мне не надо, — заговорила она сама с собой. — Возьму только смену белья.

Открыв шкаф, она отобрала всё, что нужно, связала в узелок и заложила его между одеялами.

— Вечером возьму и уйду, — твёрдо решила она.

Огульдженнет улыбнулась, но тут же печаль вновь коснулась её сердца, и она тяжело вздохнула.

— Ой, а как я буду прощаться со стариками. Может быть, лучше уйти молча?

И её словно кипятком обдали. Лицо Огульдженнет охватил жар. Перед её взором предстали свёкор и свекровь. Ей послышалось даже, что они со слезами на глазах говорят: «Милая Огульдженнет, доченька, не покидай нас. Разве плохо тебе с нами? Чем мы обидели тебя, не угодили?».