— Ну, вот видишь, комбат, — сказал Панов, — вернётся к тебе Русанов. И расчёт русановский у тебя будет. А ты совсем нос повесил.

— Будет, — ответил Комеков, испытывая какое-то особенно тёплое чувство к своему ворчуну-ординарцу и думая, что кровь из носу, но побывает он сегодня же в санбате.

Они свернули с большака и пошли по мокрому, жухлому перегною.

За низким навесом измороси снова пророкотала «рама».

На батарею прибыла задержавшаяся почта. Её привёз комсорг Пашин, сопровождавший пленного в штаб полка. Бойцы весело разобрали письма и разбрелись по укромным уголкам, чтобы наедине прочесть весточку из дому. Те, кому, как говорится, ещё писали, сгрудились вокруг Пашина, спрашивали, какие новости привёз из штаба, нет ли, мол, слухов насчёт переформировки полка.

— Х-хорошие новости! — улыбнулся Пашин, разворачивая газету. — Наши войска подходят к г-государственной границе СССР. С-скоро ни одного фашиста на нашей земле не останется.

— Покажи, сержант! — сунулся к нему Ромашкин, не дочитав письма. — Покажи-ка, где! Не поверю, пока своими глазами не увижу.

Он довольно нахально выдернул из рук Пашина небольшой листок фронтовой газеты, пробежал глазами по строчкам, выдохнул: «Эх, мать родная!», сорвал с себя ушанку, ударил её об пол. А потом, крича: «Ура, братцы, у-р-р-ра!», стал срывать шапки с кого ни попадя и кидать вверх.

Новость произвела на всех радостное впечатление, поэтому на Ромашкина никто не обижался. Он долго не унимался, пока кто-то не двинул ему по-дружески «под дых». Ромашкин тоже не обиделся и, запыхавшийся, сияющий, совсем не похожий на обычного Ромашкина, сел вместе со всеми.

Солдаты слушали, обменивались замечаниями, считали на пальцах, сколько осталось до конца войны.

Они радовались газетному сообщению, как дети.

В эту минуту им казалось, что сразу же после выхода наших войск к государственной границе Родины они вступят в проклятое логово фашистов — Берлин. И сразу кончится война.

Они считали на пальцах, сколько осталось до конца войны, а на КП мирным домашним сверчком тоненько и негромко пропел зуммер телефонного аппарата и дежурный связист отозвался:

— Хозяйство Комекова. Кого? Есть… Товарищ капитан, вас «Роза» вызывает!

Комбат оторвался от полевой двухвёрстки, на которой делал какие-то пометки карандашом, взял телефонную трубку.

— Седьмой на проводе.

Он слушал, бросая односложные реплики: «Да… Есть… Понятно…», а связист испытывающе следил за выражением его лица и, не дождавшись конца разговора, сделал своему напарнику жест рукой, на который тот понимающе кивнул: отдых кончился.

— Передать на огневые сбор по тревоге возле МТС, — приказал капитан, засовывая карту в планшет. — Позвони на НП Рожковскому, пусть он пока там распоряжается. Мирошниченко! Я загляну к пехотинцам, а ты собирай тут всю амуницию и догоняй.

Ординарец с досадой поскрёб затылок.

— Вот, ёлки-палки! Только окопались, отогрелись — и на тебе, обратно топай вперёд. Эх ты, доля солдатская! Кому бы говорить! — неодобрительно пробормотал в углу связист, возясь с катушками и мотками провода.

Второй кричал в трубку:

— «Роза… «Роза», я «Гвоздика!» Кончаю связь! Колька, сматываться будете — нашу нитку не прихватите, как прошлый раз.

— Пригрелся возле начальства и жалуется на долю! — продолжал бурчать тот, который возился с телефонным хозяйством. — Ты попробуй с катушками на горбу побегать, тогда узнаешь, какая она, солдатская доля…

— Помалкивай в своём катухе! — огрызнулся Мирошниченко, торопливо прилаживая на спине два вещмешка и два автомата. — Вперёд идём, наступаем, фриц пятки скипидарит. Ликовать надо, а не разные глупые слова произносить!

Майор Левин — командир стрелкового батальона — был кадровым военным, оставившим за своей спиной и Халхин-Гол, и финскую кампанию, и отступление сорок первого года. Многое мог бы он порассказать молодому артиллерийскому капитану, который приглянулся ему с первой встречи, чем-то напомнив сына. Но майор был скуп на слова.

— Попрощаться зашёл, — сказал ему Комеков. — Выступаем. Так и не пришлось нам с вами посидеть у огонька.

— Боевой приказ получишь — заглянешь ещё, — сказал Левин.

— Откуда вы знаете, что приказ ещё не получен? — искренне удивился Комеков.

Левин улыбнулся одними морщинками у глаз.

— Иди, иди, капитан, потом потолкуем.

Комеков подходил уже к расположению первого расчёта, когда его догнал запыхавшийся Мирошниченко.

— Как там дела? — спросил капитан.

— В порядке, — ответил ординарец, помолчал и добавил: — Связисты только… копаются там… с катушками…

Подбежал сержант Мамедов:

— Товарищ капитан, по вашему приказанию расчёт построен! Ждём дальнейших приказаний!

— Ждать нечего! — сказал Комеков. — Приказ был: колонне к МТС подтягиваться! Где Рожковский?

— Есть подтягиваться к МТС! — снова вскинул руку к ушанке Мамедов. — Лейтенант Рожковский в третьем расчёте!

Он полуобернулся, чтобы отдать команду по машинам. Капитан задержал его.

— Двух бойцов выдели, Махмедов. Там связисты не управляются — пусть помогут им катушки мотать.

— Рядовой Холодов, ко мне! — приказал Мамедов. — Ромашкин!

— Отставить Ромашкина, он наводчик.

— Может, мне пойти подсобить? — вызвался дядя Матвей.

— Не надо, — сказал Комеков, — Холодов пойдёт и

Мирошниченко. Давай, Мирошниченко, бегом, не задерживайтесь!

Ординарец, как всегда, обиделся, протянул капитану автомат.

— Возьмите свой!.. А то опять майор Фокин заругается, что с одним пистолетом… и без охраны.

— Беги, беги, догоняй Холодова.

— Вещмешки оставь здесь, — посоветовал сержант Мамедов. — Как с ними катушки таскать станешь?

Однако насчёт вещмешков у ординарца было своё собственное мнение. Он только буркнул что-то неразборчивое про аппетит Ромашкина и совету сержанта не внял.

Садясь в кабину «студебеккера», капитан вдруг заметил в кузове машины среди бойцов расчёта двух гражданских пареньков лет по двенадцать-тринадцать.

— Откуда они взялись? Почему сидят в машине?

— Майор Фокин прислал их к нам, — ответил шофёр Карабеков, прогревая мотор. — Пусть, говорит, с вами…

— Ладно, разберёмся, — Комеков хлопнул дверцей. — Давай, газуй к МТС. Как настроение? Машина не капризничает?

— Машина она и есть машина, — отозвался Карабеков. — Ты бы меня в артиллеристы перевёл, а? Переведи, Акмамед, пожалуйста, а то так и кончу войну за баранкой… в селе смеяться будут. Хоть подносчиком снарядов назначь! Или помощником к наводчику, а?

— У наводчика все — помощники: и ты и я, — усмехнулся Комеков. — За дорогой лучше следи.

— Нет, правда, Акмамед! — не сдавался Карабеков. — Ну что это за военная специальность такая — шофёр! Никакого тебе почёта, никакого удовольствия. Баранку я могу и на гражданке крутить. Не уважаешь ты земляка!

— Я, Байрам, всех уважаю, кто своё дело знает и любит. Подносчиков снарядов я сколько хочешь найду, а классного шофёра отыщешь не сразу. Машину тебе заменим, не волнуйся. Если я обещал, значит, сделаю.

— Да что машина… машина тянет, как зверь.

— Тогда какого рожна тебе надо? — чисто по-русски осведомился Комеков.

И Карабеков по тону комбата понял, что больше спорить не следует: землячество кончилось, начиналась служба.

— Есть, товарищ капитан, — вздохнул он и нажал на акселератор так, что мотор взвыл, а машину рвануло вперёд.

В кузове загремело, послышалась ругань бойцов.

— Покалечь мне ребят, покалечь! — сказал, сдерживая смех, Комеков. — Я тебе быстро найду место возле кухни, котлы мыть.

Угроза была достаточно серьёзной, чтобы водитель сразу смирился и повёл машину ровно и спокойно. На Акмамеда что найдёт — не постесняется и в самом деле сунуть в шестёрки к повару, как сделал это уже однажды с замковым второго орудия. Целый месяц маялся парень с помоями возле кухни, пока комбат его опять к орудию не вернул.