— Спишь, Ганс? Ну, спи, спи, у тебя теперь только и забот, что хорошие сны видеть.

Обходя пост, Карабеков вспомнил, что не написал сегодня письмо бабушке. Бабушка была старенькая, сгорбленная, ласковая и очень любила внука. Провожая его, наказывала: «Пиши каждый день! Если один день от тебя письма не будет, твоя бабушка умрёт от тоски. Если новостей нет, пиши просто два слова, мой ягнёнок, но обязательно — каждый день». Ежедневно, писать было, конечно, невозможно, но раз в неделю Карабеков обязательно посылал бабушке треугольничек. Когда времени было в обрез, действительно писал всего несколько слов: «Бабушка, здравствуй, я жив и здоров». О минувшем бое можно было написать подробнее, и он решил сделать это лишь только развиднеется. Тем более, что от бабушки, написанное под её диктовку, пришло письмо, в котором она между прочих новостей сообщала, что в селе был сбор средств на фронтовые нужды и что она сама отдала в этот фонд все свои серебряные украшения, переходящие из рода в род с незапамятных времён. «Ничего не пожалела, — писала бабушка, — и все гульяка отдала, и дагдан, и алыншай, и чапраз-чанга, и бизелик, и гупба мою девичью, на пять кило серебра потянуло. Стройте танки, стройте самолёты, только ты, мой ягнёночек, скорее побеждай врага и возвращайся домой. Ты спроси у своего юзбаши или сердара, если надо, я могу вам ещё кранов иранских серебряных прислать, лишь бы вы все живы-здоровы были и войну эту нехорошую поскорее закончили». Карабеков показал письмо комсоргу Пашину, и тот сказал, что бабушка — настоящий патриот и герой, надо передать ей благодарность от всей батареи, что все бойцы читали её письмо и кланяются ей, желают в добром здоровье дождаться возвращения своего внука. А письмо её Пашин действительно забрал с собой, чтобы передать в политотдел полка.

Карабекову почудилось какое-то движение, вроде бы голоса и стон. Он присел, чтобы на фоне неба лучше видеть чёрные силуэты, Карабеков насчитал их четыре и лихорадочно перевёл затвор автомата на боевой взвод — немецкая разведка

— Стой, кто идёт! — закричал он.

Силуэты замерли. Хриплый голос ответил по-русски:

— Свои, не базлай!

— Стой! — повторил Карабеков. — Не знаю ни своих, ни твоих! Ложись все, а то стрелять буду!

Для острастки он ещё раз клацнул затвором, выбросив невыстреленный патрон.

Впереди негромко выругались, кто-то плюнул и сказал:

— Вызывай начальника!.. Врач у вас далеко?

— Стой, где стоишь, — предупредил Карабеков, — такую дырку проделаю, что никакой врач тебе не поможет!

— Ладно, ладно, не шуми, парень, — миролюбиво отозвались из темноты.

Начальником был сержант Мамедов, он сам уже спешил на шум. Зашевелился и ещё кое-кто из артиллеристов.

Задержанные оказались ребятами из дивизионной разведки. Усталые, в испачканных глиной маскхалатах, они тяжело дышали. Пятого несли на плащ-палатке, он лежал тихо и уже не стонал.

— В поиске были, — сказал старший Мамедову, — когда выходили, на немецкий заслон нарвались. А тут твой часовой чуть не подстрелил.

— Так это на вас фрицы осветительные ракеты пускали? — догадался Карабеков, вспомнив недавнюю перестрелку на передовой.

— На нас, на нас, — отмахнулся старший. — Товарища вот зацепило…

— Как там, у немцев?

— Нормально. Дремать на посту не советую.

— Скажи спасибо, что я вас сперва окликнул! — обиделся Карабеков на несправедливый упрёк. — А мог бы и очередь дать, а потом спрашивать, кто вы такие.

— Ладно, помолчи, парень. Доктора с вами нет?

— Тяжело ранен? — спросил Мамедов.

— Нормально ранен… Может, мы у вас машиной разживёмся до дивизии, а, сержант?

— Не могу, — с откровенным сожалением развёл руками Мамедов. — У комбата надо спросить.

— Далеко он, ваш комбат?

— Да нет, с полкилометра.

— А врач?

— И до врача столько же.

— Далековато…

— Ничего, давайте берите вашего раненого, я вас провожу.

— Нет, сержант, — отказался старший, — ему и так достаточно досталось. Пошли лучше кого-нибудь за доктором.

— Карабеков, беги за Инной, — приказал Мамедов.

— А на посту — кто?

Мамедов подумал.

— Я постою… Или вот что: повара разбуди; он тебя подменит. Не видел, комбат не вернулся из штаба?

— Не видел, — ответил Карабеков и побежал выполнять приказание.

Так и не пришлось Инне спокойно поспать в эту ночь.

Утро выдалось унылое, серое. То ли собирался снег, го ли дождь, но сверху моросила неопределённая мелкая изморось. Кроме часового, у орудия никого не было. Батарейцы собрались в полуразрушенном доме и занимались каждый своим: один писал письмо, другой пришивал к гимнастёрке пуговицу, третий чистил автомат, четвёртый, прикорнув в уголке, подрёмывал от скуки, всякий раз приоткрывая щёлочку одного глаза на скрипнувшую дверь.

Ромашкин пристроился на колченогом табурете, одну ножку которого заменял поставленный на ребро снарядный ящик, нехотя перебирал клавиши трофейного аккордеона и гнусаво пел, переиначивая по-своему слова песни:

Видно, у Ромашкина были свои причины хаять повара, потому что слова «забулдыгу-кашевара» он произносил с особым выражением.

Вошёл Карабеков, потопал сапогами у порога, сбивая налипшую грязь. Он так и не смог окончательно отвыкнуть от домашней привычки, что в комнату в обуви заходить неприлично.

— Салам, ребята!

— Привет, Шишкин, — отозвался за всех Ромашкин. — Заходи, не топчись, как гусь, не к тёще пришёл. Тут и без тебя уже натоптали, твоя незаметна будет.

— Шишкин, это кто? — полюбопытствовал Карабеков.

— Шишкин — это Карабашкин. В кино ходить надо, темнота.

И Ромашкин снова загнусавил свой бесконечный припев про кашевара.

— Веселее петь надо, — подбодрил его Карабеков. — Не живой ты, что ли?

— На голодное брюхо, Карабек, петь скучно.

— Это верно, — поддержали Ромашкина, — слушать песни тоже веселее, когда сыт… да пьян, да нос в табаке.

— Хорошее слово всегда кстати, — улыбнулся Карабеков, — дайте-ка закурить, братцы.

Ромашкин перестал играть и с любопытством уставился на Карабекова.

— Ну, ты даёшь! Второй день побирается — и глазом не моргнёт!

— Не жадничай, Ромашкин, не жадничай. Такого первоклассного шофёра, как я, уважать надо и угощать. Если у меня уши без курева опухнут, слышать ничего не буду — как твою пушку потащу?

— Ты уж натаскал! Где ложбина, там и сели. На, кури, первоклассный!

— Теперь не сядем, — заверил Карабеков, сворачивая цигарку. — Мне Ганс машину настроил — лучше твоей гармошки мотор играет.

— Во-первых, это не гармошка, а немецкий аккордеон марки «Гогнер», темнота-матушка. Понимать надо.

— А во-вторых, что?

— А во-вторых, не верю я твоему немцу. Он тебе обязательно напортачил что-нибудь в моторе — в самый критический момент подведёт.

— Поживём — увидим, — беззаботно пыхнул дымкой Карабеков и направился к выходу. — Поехал я, братцы.

— Куда едешь? — заинтересованно осведомился сержант Мамедов, отрываясь от важного занятия — он надраивал зубным порошком до зеркального блеска пряжку своего офицерского ремня.

— Сеялки-веялки едем собирать по приказу комбата.

— С кем едешь?

— Всё с тем же Гансом. А потом его повару сдам — будет для вас немецкие котлеты жарить.

— Пусть он сам их жрёт, котлеты свои! — презрительно сказал Ромашкин. — Я их в рот не…

— Помолчи, пожалуйста, Ромашкин, — попросил Мамедов. — Слушай, Карабеков, не прихватил бы ты по пути повара к нам? Застрял, понимаешь, где-то со своей кашей.

— Своё брюхо набил — зачем ему о других заботиться, — ввязался в разговор маленький Холодов, кончив чистить автомат и любовно оглаживая его промасленной тряпочкой.