Люди шли один за другим, несли кто что одюжил — и ценное и так себе. Просунулся в дверь старый нелюдим Ата.

— Бе! И ты пришёл? — удивился Пошчи-почтальон.

— А что, запрещается? — огрызнулся старик.

— Да нет, заходи. Только почему с пустыми руками?

— Не с пустыми, не балабонь! Кто принимает? Ты, что ли, башлык? От меня — батман маша, два батмана джугары и овчинка каракульская. Иди, почта, покажу где, чтобы ты не сомневалась. «С пустыми рука-ами!..» Умник какой!

— Пойдём, погляжу, — согласился Пошчи, — а то от тебя всего ожидать можно.

Переругиваясь, они вышли. Я спросила:

— Маш и джугару тоже отправлять на фронт будем? Они же малокалорийные, питательной ценности не имеют. Писать их?

— Пиши, пиши, — сказал Кемал-ага, — всё пиши, потом разбираться будем, что калорийно, а что нет.

Вечером я решила ещё раз сходить домой — где-то должны были лежать мамины облигации, я сразу-то о них не вспомнила. А дома разразилась «буря». Свекровь махала руками и кричала, брызгая слюной:

— Сама развратница и Айджемал развращаешь! Не дам! Тебе в конторе разрешили работать, а ты почему пошла срамиться в собрание мужчин? Почему бесстыдно рот разинула перед людьми? Украшение женщины — скромность и молчаливость! Никакой твоей работы знать не знаю и знать не хочу! Или будешь дома сидеть, как пупок твой тут закопали, или вообще уходи на все четыре стороны! Иссяк колодец моего терпения! Даже если отец мой из могилы подымется, придёт просить за тебя, — откажу! Поэтому Кемалу не жалуйся…

— Чего она взбеленилась, как дурная овца? — спросила я у Айджемал, когда мы остались одни. — Неужто из-за того, что на собрании я выступила?

— Не только, — покачала головой Айджемал, смазывая свои кровоточащие пальцы курдючным салом, — я ведь, бессовестная, так и запамятовала попросить для неё лекарство у Найле! — Не только собрание. Браслетов ей моих жалко. Да и твои побрякушки она, видать, к своему добру присовокупила.

— Ты, что ли, сказала ей?

— А что? Не воровали мы, не на худое дело отдали. Тут ещё Патьма-эдже приходила, болтала вздор о тебе и Тойли. Мол, вечером вдвоём сидите в школе, лампы не зажигая.

— Керосин кончился, потому и не зажигаем, — сказала я.

— Моё дело маленькое, — отмахнулась Айджемал, — а только и вы поаккуратнее бы как-нибудь…

— Да ты что! — возмутилась я, не сразу постигнув суть сказанного. — Как ты могла подумать?.. Как у тебя язык повернулся вымолвить такое?.. Да я…

Она равнодушно пожала плечами.

— Если вины нет, зачем кричишь? Я не свекровь, мне доказывать ничего не надо, сама грешна…

— Что же прикажете делать? — спросила я. — Где выход?

— Выход есть из любого положения, кроме смерти, — сказала Айджемал.

На следующий день, вопреки запрету свекрови, я всё же ушла, решив, что ночевать отныне стану дома, чтобы не давать поводов для болтовни Патьме-эдже и таким, как она, сплетницам. Да и обещание, данное Тархану, вспомнила — вроде обманщицей оказалась, хоть и не по своей воле.

Работы было с головой. Приехал представитель райисполкома проверять, правильно ли взимаются налоги с индивидуальных хозяйств, не утаиваем ли мы что-нибудь от государства. Я показывала ему всю документацию и едва в школу не опоздала. Однако даже третий урок закончить не дали — вызвали в комиссию по приёму вешей для фронта — я в ней тоже состояла.

Возвращалась, конечно, затемно, ощупью, угодила в какую-то колдобину, свезла коленку, порвала платье. Дурные предчувствия появились. Чем оправдаюсь перед свекровью за самовольство? Вон искры из дымохода чёрной кибитки снопом летят, словно сам Аджар-хан огнём дышит! Дунет — и нет меня, сгорела, как былинка, была Алмагуль — и не стало Алмагуль, коли оправдаться не сумеет.

Оправдываться не пришлось. Свекровь уже всё решила сама. Она возникла на пороге, как гуль — злой демон развалин, пьющий живую человеческую кровь. В пятно света из раскрытой двери шмякнулся, жалобно охнув, мой старенький чемодан. Дверь захлопнулась. В мире опять стало темно. Искры уже не вылетали из дымохода, лишь редкие звёздочки то там, то сям поблёскивали над головой да ветер холодил мои мокрые от слёз щёки — не от свекрови плакала, от боли в коленке.

— Ладно, — сказала я, — прощайте, Тувак-эдже, и вы. Кандым-ага, прощайте. Вы так хотели, не я. Кто из пас прав, кто виноват, люди рассудят.

Я еле-еле дотащилась до дома Найле. Вконец обессиленная присела на чемодан отдохнуть. — В боку кололо, под сердцем шевелилось и толкалось то, чему скоро предстояло появиться на свет.

— Сиди тихо! — шёпотом прикрикнула я.

«Оно» словно поняло — угомонилось.

Из дома доносились голоса, форточка была открыта. Я прислушалась: Тойли! Вот шустрый! Когда успел?

Всего две ночи не ночевала я здесь, а он уж пронюхал, заявился бедняжку Найле своими признаниями изводить. Или — не он?

Я подошла к окну. Точно — он.

— …Не мучай меня, Неля-джан!.. Дня без тебя прожить не могу. Каждый раз, когда ты снишься, выворачиваю тюбетейку наизнанку и снова ложусь…

— Зачем наизнанку? — это голос Найле.

— Старики утверждают: если так сделать, сам приснишься девушке, которую во сне видел.

— Врут твои старики — ни разу не видела тебя во сне…

Я послушала ещё немножко. Но не стоять же мне было под окном целую ночь?

Увидев меня, Тойли поперхнулся чаем и закашлялся. Мы с Найле рассмеялись, особенно безжалостно хохотала она. Мне показалось, нарочито хохотала, без желания.

Когда сконфуженный Тойли ушёл, я поведала, что приключилось со мной.

— Подумаешь! — сказала Найле. — Ерунда всё это. Живи здесь, как и жила. Вернётся твой Тархан — всё наладится. Эх, Аня-джан, Аня-джан… Помнишь Тархана?

— Ещё бы! — ответила я.

— Я тоже любила, — мечтательно сказала Найле. — Начну вспоминать — сказку вспоминаю. Каждый вечер встречались. По городу — в Казани это было — до изнеможения бродили. Подходим к дому — расстаться сил пет. А снег сыплет сверху. И петухи поют, полночь извещая. А мы стоим и стоим. Папа с мамой мирились с этим: отец выйдет во двор, покашливает — пора, мол, хватит мёрзнуть. А мы, как маленькие, за поленницу прячемся, друг к другу прижавшись. Ахмед глаза мои целует, а я себя не помню, голова кружится. Каждое свидание словно последним для нас было. «Отпусти, — шепчу ему, — рассвет скоро, люди выйдут…» А он дыханием пальцы мои греет. Домой приду, сапоги сброшу — ноги как ледышки, целый час дрожу под одеялом, а в сердце — костёр горит, Ахмеда в мыслях обнимаю. Скоро увижу его, если военком мою просьбу уважит. Обещал, лично с ним говорила. Отыщу Ахмеда — и станем в одном госпитале работать — он ведь тоже врач, только не терапевт, а хирург.

— Жаль, что не училась вашей профессии, — позавидовала я. — Вместе с тобой поехала бы на фронт.

— Правильно, молодец, — насмешливо одобрила Найле. — А малыша — в вещмешок и за спину. Так, что ли?

— Ещё не известно, будет ли он, — сказала я.

— А это уж ты мне на слово поверь, — Найле легонько похлопала меня по плечу. — Поверь, девушка, осечки не будет.

Я поверила.

Опять было у нас общее собрание колхозников. Речь шла о почине краснодарцев, которые предлагали засеять овощами сверхплановые земли.

— Такое дело и нам под силу, — сказал Кемал-ага. — Свежие овощи для войны — всё равно что боеприпасы.

Его поддержали:

— Осилим сверхплановые!

— Нашим только намекни: «Сейте!» — об остальном беспокоиться не надо!

— Кейик, ты своих женщин поторопи!

— Они сами себя торопят, Кемал. За нами не задержится.

— Под овощи получше участки надо!

Да, дружным был наш колхоз, душа на него радовалась. Таких, как Патьма-эдже да мои старики, раз, два — и обчёлся, на одной руке пальцев хватит.

Кемал-ага беспокоило положение с медпунктом.

— Трахомные твои поправляются? — осведомился он у Найле, провожая нас после собрания.

— Их почти не осталось, — заверила она.