— Вот здорово! — воскликнула Айджемал. — Завтра же всем расскажу про Наполеона и про псов! — Она вдруг усомнилась: — Постой, а ты откуда всё это знаешь? Кто тебе сказал?

— В школе учила. История это называется. Я ведь целых десять лет училась.

— Да-а… учёная ты, — позавидовала Айджемал. — А меня мачеха так и оставила дурочкой — из второго класса забрала, вредина косоротая. Тебе хорошо, ты всё знаешь. Научи меня чему-нибудь, а, Алма?

— С удовольствием. Всё, что знаю, твоим будет.

— Спасибо. А война скоро кончится?

— Скоро. Обязательно скоро.

Постукивая посохом о землю и кашляя, вышел из чёрной кибитки свёкор, бросил на нас неодобрительный взгляд. Айджемал поспешно прикрыла рот концом платка. Посмотрела вслед Кандыму-ага, который поплёлся к овечьему загону по своим стариковским делам, тяжело вздохнула.

— Знала бы ты, Алма, как мне опротивел этот проклятый яшмак, черти б его носили, а не люди! Хорошо тебе: никого не боишься, не закрываешь лицо.

— Поэтому они и не считают меня своей невесткой, — сказала я. — Не любят меня поэтому.

— Любила собака палку, — съязвила Айджемал. — То-то у меня много радости от их любви!

На следующий вечер она посвятила меня в резуль таты своей «агитации».

— Многие женщины радовались, что наши победят фашистов. Пыгамбером тебя называли, хвалили за то, что добрые предсказания бесплатно делаешь. Однако и другие есть. Они говорят: «Откуда Алмагуль может будущее знать? Она что, пэри Агаюнус, которая смотрит на свой ноготь и видит в нём судьбу всех семи поясов мира? Обманщица она, и язык у неё короткий. А бригадир Непес сказал: «Зато вы языки распустили — на три метра за вами по земле волочатся». И ещё сказал: «Алмагуль, оказывается, умная молодуха, а Кандым Годек её к овечьим курдюкам приставил. Непорядок это. Ей в конторе надо работать, в сельсовете, она политически подкованный человек». — Пошла бы работать в сельсовет?

— Хоть сейчас! — горячо вырвалось у меня.

— Хочешь, Кандыма-ага попрошу? — предложила Айджемал.

— Не знаю, сестричка, — усомнилась я. — Тархану слово дала не обижать стариков, не перечить им. Боюсь.

— Ну и сиди со своим словом под овечьим хвостом, — сказала она, — а я спать буду, намучалась за день. И мутит что-то. Тебя не тошнит, особенно по утрам?

— Тошнит, — ответила я, не особенно вдумываясь в смысл её слов. Меня занимала возможность вырваться из домашнего заточения. Однако я помнила разговор с Тарханом, и два противоречивых чувства боролись во мне. С одной стороны, тоска поедом ела — что я в самом деле, как пленная рабыня, сижу под неусыпным надзором! С другой стороны, действительно, очень хотелось подружиться со свёкром и свекровью, потому что жить врагами в одной семье становилось всё более невыносимо. Равнодушие какое-то появилось, безразличие даже. Тархан сниться перестал…

…Легко ли мы живём, трудно ли, а солнце всходит в своё время и заходит в своё время. Я пасла овец, собирала кизяки, ломала сухой кустарник и скидывала в кучи. Раза два в неделю свёкор отвозил на ишаке всё это домой. Грешным делом, я думала, что притворяется он в своей хвори — больно уж споро орудовал лопатой и вилами. И лишь потом поняла: хворал он всерьёз. А если работал, не лежал, так это оттого, что двужильный был. И жадность подогревала — боялся, что достатком дом оскудеет.

Однажды я почувствовала недомогание: тянуло в животе, мутило, в жар кидало. С овцами я при всём желании пойти не могла, свёкор погнал их к озеру. А свекровь неожиданно раздобрилась.

— Лежи, лежи, — сказала она, щупая мой лоб и затылок. — Что это с тобой приключилось? Или сглазил кто? Или через яму с овечьей кровью переступила? К мулле послать надо, чтобы амулет дал.

— Не надо амулета, — отказалась я. — Это суеверие.

И свекровь сразу же стала прежней.

— Поступай как знаешь, — буркнула она. — К таким, как ты, с добром лучше не подходить. С палкой надо, как к цепной собаке.

Злость во мне колыхнулась, но я старалась поддерживать миролюбивый тон.

— Вы не беспокойтесь за меня. Я сама в амбулаторию схожу… к доктору.

— Ступай. Там такая же сидит… красноголовая… родня твоя. Прислали её на нашу голову, бесстыдницу, — у всех на глазах с учителем заигрывает. Она тебя вылечит, ступай! Не зря говорят, что вода низину ищет, плешивый — плешивого. — И хлопнула дверью.

Амбулатория размещалась в здании сельсовета. Я без посторонней помощи нашла дверь с табличкой «Медпункт». В комнате сидела симпатичная рыжеволосая докторша и разговаривала с молодым мужчиной в галстуке — галстук был редкостью в наших краях.

— Можно? — спросила я по-русски.

— Заходите, пожалуйста, — ответила докторша, посмотрела на меня и добавила по-туркменски: — Садитесь вот сюда. Что у вас болит?

Я постеснялась рассказывать при посторонних и сослалась на жар. Она дала градусник. Я отвернулась к к стене и засунула его под мышку.

— Простите, вы не жена Тархана Кандымова? — задал вопрос мужчина.

— Жена, — сказала я, не поворачиваясь.

— Жалко, — вздохнул он и сообщил: — Мы с Нелей только что о вас говорили.

Я не знала, хорошо это или плохо, что они говорили тут обо мне, не знала, о чём он жалеет, и промолчала. А он снова вздохнул. И опять сообщил непонятное:

— Опоздал я. Кемал-ага меня опередил. Пойду я, Неля?

— Идите, — разрешила докторша.

Но он не сразу ушёл, а с минуту ещё толокся на пороге и вздыхал, как больная овечка. Я с трудом смех сдерживала.

Когда дверь закрылась, докторша посмотрела мой градусник, стряхнула его, поставила в стакан с ватой.

— Есть температурка… Ну, давай знакомиться. Кто ты, я знаю, слышала. А меня зовут Найле. Иногда — Неля. Кто как хочет, я не возражаю. Человек я прямой, откровенный, люблю, чтобы со мной откровенными были. Поэтому давай, рассказывай в чём дело. Не из-за этой же чепуховой температуры ты пришла.

— Тот… с галстуком… кто он? — спросила я.

Найле удивлённо подняла брови — они у неё были как ласточкины крылья в полёте.

— Это Тойли, директор школы. Неужто не знаешь?

Я покачала головой.

— Крепко тебя, однако, на коротком поводке держат. Ну да ничего, всё течёт, всё меняется. Скоро и твоему заточению конец наступит. Так с чем, говоришь, пришла ты ко мне?

Через несколько минут она засмеялась и пошла к рукомойнику мыть руки. Я ждала, пока она что-нибудь скажет. И она сказала:

— Ничего страшного нет, милочка, не волнуйся и не переживай. Просто-напросто появится у тебя ребёнок — маленький, черноглазый и горластый человечек.

Новость несколько ошеломила меня. Хотя, если разобраться, что здесь было странного?

— Всё будет в порядке, — успокоила меня Найле, — только почаще наведывайся на консультацию. Да и так заходи, запросто — посидим за чайком, посудачим, помоем косточки ближним своим.

И засмеялась низким грудным смехом. А я подумала, что не зря она пришлась мне по душе с первого взгляда. И хорошо мне стало, легко, песню запеть захотелось, «Три танкиста», которую Тархан мой всегда напевал.

Дома меня ждала вторая новость: у стариков в кибитке сидел Кемал-ага. Я сразу узнала его, когда меня позвали, хоть и темно в кибитке было, одни уголки в оджаке красным светом светили.

Свекровь молча звякала в полутьме чайником — явно не в духе была. Свёкор сказал:

— Такое вот дело. Кемал-ага просил. Мы его уважаем. И родители его уважаемые люди были. Надо работать. Каждый что может для фронта. Согласие мы дали.

Поскупился аллах на ораторские способности для Кандыма-ага. А я только стояла да глазами хлопала, пока в разговор не включился гость.

— Какой класс закончили, молодуха? — спросил он.

— Десятилетку, — ответила я, и сердце у меня забилось часто-часто, даже заболело немножко от торопливости, потому что сразу ясным стало, по какому поводу заглянул к нам Кемал-ага и какое согласие дали мои мрачные старики.

Каждое утро теперь я бежала на работу. Обязанностей у секретаря сельсовета порядочно, с непривычки я уставала до полного изнеможения. И не столько физически, сколько от усердия, от желания всё сделать и сделать как надо. Главное — правильно вести учёт налогов по шерсти, мясу, маслу и яйцам. Моего предшественника призвали в армию, посоветоваться было не с кем. Разве что с Кемалом-ага. Да он и сам помогал. Особенно со справками разными. Сельчан они почему-то интересовали чрезмерно, а я их ненавидела втихомолку, потому что путалась. Поступала больше по указке Кемала-ага. Скажет: «Пиши!» — пишу, скажет: «Не надо», — не пишу.