Перевод А.Зырина

Августовская жара кажется осязаемо плотной. Лёгкий предзакатный ветер бессилен прорвать её войлочную броню, чтобы впустить в оглушённый зноем мир хоть немного прохлады. Но он настойчив, этот ветер, а настойчивым, как известно, обязательно сопутствует удача.

Свет солнца пронзителен, бесцветен, сух — и не понять, то ли женщина просто светловолоса, то ли из-под косынки выбиваются прядки седины — лёгкие голубоватые завитки, похожие на руно ширази.

Женщина движется неторопливо, бездумно, словно на прогулку вышла. Хотя кому бы это пришло в голову гулять по такому пеклу! Но женщина идёт и идёт, не поднимая головы, и обескровленные солнцем травинки под её ногами ломаются с тихим и печальным треском догорающего огня.

Тропинка всё круче взбирается на возвышенность, — будто в небо путь ведёт, — и вдруг, как река в пустыне, исчезает, дробится десятком разветвлений между небольшими холмиками кладбища. Одни из них полуобвалились, еле заметны, на других ещё свежи следы лопаты. Такова она, жизнь — кто-то приходит, кто-то уходит, а в степи всё стрекочут и стрекочут кузнечики…

Женщина замедляет шаг, оглядывается по сторонам, словно недоумевает, как это она забрела сюда, в это последнее прибежище человеческих стремлений и скорбей. Тихо вокруг. Даже ветер отстал где-то по пути, затаился среди могильных насыпей. А может быть, вернулся вниз, туда, где у начала тропинки приткнулась легковая автомашина. У неё полуоткрыты обе передние дверцы, и она похожа издали на жука-бронзовку, который собирался взлететь, да что-то замешкался.

— Здравствуйте, дорогие мои, — негромко произносит женщина и ищет взглядом холмики тех, с кем улеглись на покой кусочки её собственной жизни.

Нет ни памятников, ни особых примет на могилах, но взгляд замирает то на одной, то на другой, безошибочно выделяя их из безликого скопища.

Вот здесь — мамин холмик… совсем его от земли не видать. Поправить бы надо, да всё недосуг: две руки у человека, а забот — в десять рук не уберёшь. Был бы отец жив… Правильно, его могилка выше маминой расположена… старики не разрешили рядом их похоронить. Смешные они, старики: если у человека переполнено сердце, что ему до правил, придуманных неизвестно кем и когда, какая разница — выше лежать или ниже…

— Правильно думаешь, дочка.

Смутная фигура — неведомо чья тень — поднимается с земли и замирает над верхней могилкой.

Женщина не удивляется. Она даже с корточек не встаёт, лишь старается рассмотреть черты лица того, кто пришёл сюда. Но против низкого солнца виден только чёрный овал. И ничего больше.

— Это вы, отец? — на всякий случай спрашивает она.

— Это я, Алмагуль, — кивает он и поворачивается к закату, чтобы солнце осветило его лицо, и всё равно лица не разглядеть.

— А мама так и умерла, не дождавшись…

— Знаю…

— Не на много она пережила вас… совсем ещё молодая была… красивая… только худая очень.

— Знаю. Ты сейчас, дочка, старше своей матери. И волосы твои, — смотри, — совсем светлыми стали.

— Это они поседели, отец. Седая я, а не светлая.

— Трудно поверить. Я тебя шестнадцатилетней помню, а теперь мы — ровесники, и моя Сурай — моложе тебя, седая дочка.

— Что поделать, отец, без ветра, говорят, и былинка не шелохнётся.

— Трудными были дни твои?

— Разными… всякими…

— Народ сейчас хорошо должен жить, просторно.

— Он и живёт. Однако хоть и близки к солнцу горные вершины, а снег на них всё равно не тает. Да и на дне ущелий ещё темноты хватает.

— Ты бы рассказала о себе, дочка. О маме рассказала бы. Что там у вас после меня было? Где ты свою судьбу нашла?

— На дороге я нашла свою судьбу! — громко говорит женщина и невесело усмехается. Чуть-чуть усмехается, одним краешком выцветших, но ещё не увядших губ. — Шла я в магазин за сахаром. Мороз отпустил, дорога раскисла под солнцем, я и утопила в грязи свою калошу. А судьба моя в синей телогрейке шла, песенку «Три танкиста, три весёлых друга» насвистывала. Достала она мою калошу, воду из неё вылила. А я сказала спасибо да и двинулась своим путём, не поняв сразу, что с собственной судьбой встретилась.

— Случается и такое. Я, когда последний раз на дальнее кочевье уезжал, видел начало дороги. А это был конец её.

— Мы тоже не знали, чем поездка обернётся. Руками бы держали вас, соседей бы на помощь позвали… Мама так и не смогла себе простить: почему, говорит, сердце моё беду не почуяло!

— Расскажи по порядку.

— Много лет прошло, забылось многое…

После похорон я очень переживала, плакала. Но шестнадцать лет это только шестнадцать лет, и стоит ли упрёка то, что горе моё, придя чёрной тучей, пролилось дождём и ушло, оставив чистым небосвод. Откуда могла я знать, что разлука — горшая из бед человеческих?

А мама знала.

Шли дни, и она таяла буквально на глазах, как кусочек масла в горячем молоке. Я поила её этим молоком.

Но она, лишь смочив губы, отставляла пиалу, ссылаясь на отсутствие аппетита. А ночами, когда бы ни проснулась я, она не спала. Лежала неподвижно на спине и вздыхала время от времени. Мне очень хотелось узнать, о чём она думает, хотелось поговорить с ней, может быть, поплакать вместе. Но я не решалась первой подойти к ней, а сама она меня не звала, занятая своим горем.

Неподалёку от нашего дома проходила железная дорога, и по ночам было слышно, как скороговоркой рокочут колёса составов и мелкой-мелкой дрожью трясётся земля. В такие минуты мне казалось, что земле холодно от её одиночества. Я плотнее закутывалась в одеяло, поджимала под себя ноги и прислушивалась к маминому дыханию.

К беде нашей относились по-разному. Соседки сочувствовали, жалели нас. Я принимала их сочувствие, ко втихомолку сердилась, слыша причитания о «сироте несчастной». Сирота — это когда ты маленький и беззащитный, а я вон какая здоровая выросла!

Часто заходила к нам тётя Дора, нещадно дымила махоркой, утешала:

— Не падай духом, Шура, такая уж наша доля бабья… А ты, Анька, поменьше шептунов проклятых слушай, своим умом разумей.

Шептуны были. И разговоры всякие неприятные. Они в общем сводились к тому, что областной зоотехник Гар-мамед Ханов погубил в буран совхозную отару и сам погиб то ли по собственной неопытности, то ли по какой иной причине.

Мама смотрела отсутствующими глазами сквозь стену дома — что она там видела? — и шептала, как сама с собой разговаривала:

— Нет, Алмагуль, нет… твой папа чист перед народом и перед властью… он не сделал плохого даже с комариное крылышко. Честный был… добрый был… смелый был… Большевиком раньше других стал. Самый большой командир благодарность ему объявил, когда они с тётей Дорой железную дорогу перед поездом интервентов разрушили. А теперь говорят…

Чтобы отвлечь её от грустных мыслей, я пыталась перевести разговор на другую тему. Это мне редко удавалось: когда кумган наполнен доверху, всё остальное стекает по его горлышку вниз, а мама была переполнена своими переживаниями. И только теперь до меня стало доходить, какое сильное чувство связывало моих родителей.

Однажды ночью, когда лунный свет из окна сделал мамино лицо особенно красивым, я неожиданно для самой себя спросила:

— Какой ты была в девушках, мама? Наверно, все на тебя заглядывались?

Она слабо улыбнулась.

— Зачем «все», когда одного достаточно. В твоём возрасте я уже три года как женой была.

— Настоящей женой? — не поверила я.

Мне показалось, что она смутилась и покраснела, но лунный свет — обманчивый свет.