Я вошёл и осторожно прикрыл дверь.

— Садись, — предложила Отджа. — Не спится?

Я признался, что не могу уснуть.

— А я вот, кажется, уснула бы как мёртвая. Но — дела… — вздохнула она.

Тут только я заметил, что Отджа что-то писала. На её столе лежала стопка писем.

— Это письма от избирателей, — ответила она на мой вопросительный взгляд.

— Ты депутат? — удивился я.

— Да. Депутат райсовета. Знаешь… — её голос зазвучал доверительно, — это очень нелегко. Пишут по разным поводам. И надеются, что я помогу. А мне нужно оправдать доверие людей, хоть сама далеко не во во всём разбираюсь.

— Да, нелегко тебе, — посочувствовал я.

— Я ведь ещё и в институте учусь в сельскохозяйственном… на заочном отделении.

— Успеваешь?

— Приходится, — усмехнулась Отджа. — Зато свободного времени — ни минутки. Почитать даже некогда.

Я посмотрел на стеллажи с книгами. Раньше мне не приходилось бывать в комнате у Отджи и я не знал, что у неё такая хорошая библиотека. Здесь были Бальзак и Лев Толстой, Флобер и Тургенев, Марк Твен и Чехов. Здесь же стоял и любимый мною Джек Лондон.

Я поискал глазами и свою книжицу, но её нигде не было.

Отджа сказала:

— Многие книги достались мне от Огсолтан-эдже… Многим я ей обязана, и любовью к чтению — тоже. Но ведь есть ещё и работа, и другие обязанности. Так что редко приходится мне теперь брать книгу в руки.

Я молча любовался Отджой.

— Послушай, — вдруг сказала она, — у меня где-то и твоя книжка есть. Где же она?.. Хорошо помню, что прочла два первых рассказа…

Вот она, объективная оценка моему творчеству! Прочла всего два первых рассказа. Значит, дальше не захотелось читать. А Бальзака, Толстого, Чехова, видно, перечитывает не раз. Да и то, что книжка моя где-то затерялась, уже говорит о многом.

— Не стоит искать, — сказал я. — Это были нестоящие рассказы. Мне многое ещё нужно пережить, чтобы начать писать по-настоящему.

Отджа уловила в моих словах горечь и постаралась утешить:

— Ты ещё молодой, у тебя всё впереди. Говорят, Толстой стал писать после сорока? А какой это писатель! Когда я беру Толстого, сразу без остатка погружаюсь в ту жизнь, которую он так необыкновенно описывает…

Я вспоминал своё поведение в тот вечер, когда разглагольствовал в доме Гуль о Толстом и о том, что пройдёт совсем немного времени — и я сравнюсь с ним. Стало совсем муторно на душе. А не болтай попусту! Не зря утверждает поговорка, что в молчащий рот муха не залетает.

Заметив моё состояние, Отджа посочувствовала:

— Тебе наверное очень нелегко живётся, неспокойно?

— Почему? — отрешённо спросил я.

— Но ведь писатель… Мне, кажется, его всё волнует, он всё замечает, особенно там, где людям больно. Он не такой, как мы все. Или я не права?

Что я мог ей ответить? Я молчал, пережёвывал свою обиду.

— Если не так, то как же можно быть писателем? — настаивала Отджа.

— Всё это не просто, не однозначно, — попробовал я объяснить.

— Понимаю, что не просто, — согласилась Отджа. — Но ведь если ты называешь себя писателем…

И опять я поймал себя на том, что любуюсь Отджой. Чутким оказалось моё детское сердце. Из всех девочек оно выделило Отджу, а я не прислушался к его слабому зову. Хотя, как посмотреть на это. Я её презирал — это да, — я относился к ней свысока, тиранил её, поколачивал иногда. Всё это было. Не было лишь равнодушия к ней. А если вспомнить моё состояние, когда их семья уезжала из нашего колхоза?..

Теперь она снова передо мной. Та Отджа и не та. Я чувствую себя перед нею словно бы мальчишкой, хотя по годам она моложе меня.

Нет, так просто наша встреча не может кончиться.

— Ты о чём задумался? — услышал я голос Отджи.

— Да так, — сказал я, не зная что ей ответить.

— Хочешь чаю? — предложила она.

— Хочу, — ответил я.

— Сейчас принесу.

Я остался один. В голове была сумятица, неразбериха. Похоже, что Отджа выбила у меня, что называется, почву из под ног: не дочитала книгу, которой я так гордился, и даже не смогла отыскать её в своей библиотеке. Она занята серьёзным, она относится к нему так, будто каждый человек обязан заниматься таким же делом или, во всяком случае, чем-то похожим, родственным ему. А это, — хочешь не хочешь, — создаёт у тебя всякие комплексы, задевает за живое. И хочется в самом деле залезть на верхотуру комбайна и гонять его с утра и до ночи по бескрайней пене хлопкового поля, ощущая себя действительным членом «Клуба Знаменитых Капитанов», первопроходцев, и сбрасывая бункер за бункером хлопок в подъезжающие тележки. А что? Романтика и рационализм отлично могут сосуществовать.

«Отджа — вот что мне нужно, — думал я. — Отджа, с её уверенностью, чётким, определённым отношением к жизни. Даже за эти несколько дней я почувствовал, что стал, — как бы это сказать, — духовно богаче, что ли. Общение с Отджой затронуло какие-то тайники моей души, до сих пор неведомые мне самому. Может, не такой уж я легковесный человек, как это кажется с первого взгляда?

— Отджа, у меня к тебе серьёзный разговор, — решительно начал я, едва она вошла с чайниками и пиалами на подносе.

— Я слушаю тебя, Шамурад, — спокойно ответила она.

Мне показалось, что спокойствие её нарочитое. Однако взгляда она не отводила, не прятала, она готова была принять всё открыто, не лукавя. И это обстоятельство, честно говоря, не слишком воодушевляло. Если девушка смотрит тебе прямо в глаза, говорить с ней можно о чём угодно, только не о любви.

С чего же начать?

Мне много хочется сказать Отдже. Вспоминает ли она когда-нибудь наше детство? Есть ли в нём для неё не только детские горести, но и радость встречи с человеком, который не оставляет тебя равнодушным? Или всё прошлое осталось для неё просто детством, из которого в наш сегодняшний день не ведёт ни единой тропки? А вот мне, например, никогда не забыть того вечера, когда я увидел Отджу, стоящей в тени нашего дома и плачущей навзрыд.

Не берусь утверждать что-либо наверняка. Возможно, не случись нашей встречи, я не стал бы разыскивать Отджу специально, и то, что таилось подспудно в моём сердце, так и осталось бы там непроросшим зерном. Впрочем, как знать, проросло ли оно сейчас. Может, мне просто кажется, что пробивается росток, может это простая импульсивность и желаемое я принимаю за действительность, а сменится обстановка — и Отджа станет для меня приятным воспоминанием.

Не знаю.

Но я должен сказать ей всё. Хотя это так трудно.

— Отджа!..

— Да?!

— Ты… помнишь, как вы уезжали из нашего села?

— Немножко помню…

— Ты ещё тогда помахала мне рукой.

— Возможно.

— А тот день, помнишь, когда у вас был той?..

— Той?

— На тебе ещё тогда были такие красивые туфельки.

— Белые?..

— Я люблю тебя, Отджа! Любил всегда! Я не забывал тебя ни на минуту. Я счастлив, что снова нашёл тебя! К чёрту всё! Мы будем с тобой вместе работать. Я учитель. А в селе очень нужны учителя. Привезу сюда мать и отца!.. Что же ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь мне, Отджа!..

— Чай остыл.

— А?!..

— Чай остыл, говорю…

«Так-татак… так-татак…» — торопливо и весело отстукивают ритм колёса вагона. А весёлого, в общем-то, мало. Сумбур сплошной в мыслях, а не веселье.

Объяснение не состоялось, хотя говорил я много. Пусть сбивчиво и косноязычно, но с чувством говорил. С настоящим чувством, смею вас заверить! Снова и снова обращался за содействием к нашему детству, ибо ни на что иное мне пока ещё не было возможности опереться. Строил радужные планы, рисовал заманчивые перспективы будущего. Вероятно, в эти минуты я переживал самый высокий творческий подъём за всю свою жизнь.

Отджа слушала меня серьёзно и доброжелательно. Однако и не поощряла моё «красноречие». Она не обидела меня категорическим «нет», но и не сказала слова надежды. Просто уклонилась от прямого ответа.

Я уехал в то же утро. Попросту, я бежал, как последний трус, бежал, не попрощавшись, едва лишь за Отджой скрипнула калитка. Неприглядность своего поступка понял уже в поезде, вознамерился было вернуться, но решимости не достало, и я, махнув рукой, поехал дальше, всё отчётливее и отчётливее ощущая, что вернуться рало или поздно всё равно придётся.