— Нет больше Огсолтан-эдже.

Я не понял.

— Как нет?

— Умерла… Полтора месяца назад.

Я не знал что сказать в утешение, но Отджа не нуждалась в нём. Острота утраты уже притупилась, остались только светлые воспоминания о дорогом человеке.

— Смогу ли я когда-нибудь стать хоть чуточку похожей на Огсолтан-эдже? — тихо проговорила Отджа. — Теперь Нуры остался совсем один…

— Кто это? — поинтересовался я.

— Её сын.

— Но ведь у неё не было…

— Да, — перебила меня Отджа. — Детей у неё не было, только приёмные. И Нуры один из них.

Я промолчал, не зная, как отнестись к этому сообщению.

— Как-то, забежав на минутку к Огсолтан-эдже, — продолжала Отджа, — я застала у неё парня. Скромный такой на вид, а глаза весёлые, озорные. Когда он вышел, я спросила: кто, мол, это. Огсолтан-эдже ответила, что такой же, мол, сирота, как и она. И что он будет жить у неё.

Нуры стал работать в нашем совхозе механиком-водителем. На вид он вроде даже простоватым казался, но если возьмётся за какое дело, сразу видно, что знает в нём толк…

Отджа смолкла. Я ждал. Но она сидела, глядя отсутствующим взглядом, и улыбалась тому, что виделось только ей одной.

— Отджа, — позвал я. — Очнись, Отджа.

— Прости, задумалась, — извинилась она, и улыбка медленно гасла на её губах. — На чём я остановилась? Ах да, Нуры…

Словно молния ударила в меня: каким тоном она произнесла это имя: «Нуры!..»

— Он и сейчас здесь? — вырвался у меня вопрос.

— Нуры? Нет, в армии служит.

Я облегчённо вздохнул: кто его знает, что это за Нуры, но всё же лучше ему быть подальше отсюда.

На следующий день весь посёлок поднялся задолго до рассвета: начиналась уборка хлопка. Об этом возвещал алый флаг над зданием дирекции совхоза. Большая колонна хлопкоуборочных машин, поблёскивая свежей краской, готовилась выйти в поле.

Я поймал себя на мысли, что подыскиваю сравнение, которое приведу в своём очерке. «…Машины, словно огромные стальные копи, стояли и, казалось, подрагивали от нетерпения, ожидая команды».

Я не сразу узнал Отджу, комбинезон делал её маленькой и хрупкой. В действительности это было не так. Колонна тронулась, и я увидел, как легко повинуется Отдже её великан — четырёхрядный комбайн.

Девушка улыбалась, но улыбка её не предназначалась кому-то конкретно. Она смотрела вдаль, на обширные хлопковые поля, где солнце уже показало огнистый край.

Сегодня начинается единоборство между нею и опытным механизатором. И, наверное, от сознания своей силы и решимости девушка улыбалась наступающему дню. Во всяком случае так мне показалось и так я записал в блокноте, чтобы не забыть.

Все дни, пока проходила уборка, я находился в поле. Мои глаза были прикованы к Отдже. И все эти дни я не замечал в ней ни усталости, ни упадка духа. Она была предельно собрана, движения её точно рассчитаны. Машина двигалась плавно, ни на минуту не останавливаясь. Чувствовалось, что Отджа выработала какой-то свой ритм работы.

Как-то за утренним чаем она сказала: «Это несправедливо, что в космосе побывала всего одна женщина».

Глядя на неё, сидящую на высоком комбайне и будто парящую в воздухе, я вспомнил эту реплику и представил Отджу, поднимающуюся по трапу космической ракеты. А почему бы и нет?..

В обеденный перерыв мы уходили под навес, устроенный от солнца, и Отджа рассказывала мне о своей жизни.

Четвёртый год работает она механизатором и не мыслит себе иной профессии. Вот закончится хлопкоуборочная страда, и Отджа пересядет за руль трактора, будет поднимать зябь под новый урожай. Придёт весна — снова трактор, проводить посевную. Потом обработка хлопчатника, чеканка… Дел механизатору на поле всегда хватает. Может, в этом и счастье? В труде, в сознании, что ты нужен этому бескрайнему хлопковому полю…

Я старался, чтобы Отджа рассказывала не только о работе, но и о своих вкусах, интересах, об отношении к тому или иному событию. Но о чём бы мы ни говорили, в конце концов приходили к теме, которая волновала и Отджу и всех сборщиков: как закончится её состязание с Ата-ага.

Оказывается, не всё зависит от умения механизатора водить машину. Очень плохо для комбайна, когда между рядами хлопчатника много сорной травы, больших кочек. Если карта не гладкая, много сорняков, быстро засоряются шпиндели. Приходится останавливаться и мыть их. Это отнимает много времени.

— Поэтому, прежде чем выехать в поле, я всегда сама осматриваю карты, где придётся убирать хлопок, — сказала Отджа. — Чтобы знать наверняка в каком месте как повести комбайн. Но и это не главное.

— А что? — поинтересовался я.

— Главное — это сам Ата-ага. Я, кажется, Шамурад, замахнулась на большую гору.

— Да, я видел, как работает Ата-ага.

— Правда, хорошо? А машина? Она послушна ему, как приручённое животное!

— Но по показателям этих дней вы идёте с ним почти ровно, — подбодрил её я.

— Вот именно: «почти». Ты не знаешь Ата-ага. В прошлом году его тоже почти догоняли, да не догнали. Шли будто вровень, и вдруг Ата-ага сразу вырвался вперёд и пошёл, и пошёл…

— Но это же как-то объясняется…

— Объясняется это просто: мастерство, упорство и отдача работе до конца. Ты заметил, он дома совсем не бывает? Здесь, прямо на поле, спит.

— А что особенного? Многие остаются на ночь.

— Остаются. Но я заметила, что он и ночью выходит к своей машине, поглаживает её, даже будто разговаривает с нею.

— Это же мистика! — усмехнулся я.

— Не смейся, — Отджа серьёзно посмотрела на меня. — Мне иногда кажется, что в самом деле машина его понимает…

— Так, наверное, и должно быть у большого мастера, — сказал я.

— Ну, ничего, — вздохнула Отджа. — Поборемся! Как говорит пословица: «Если уж падать, так с большого коня».

Ах, Отджа, Отджа! Ну что за девушка! Как мне легко с ней и в разговоре, и просто когда сидим молча за утренним чаем или в поле, в тени тутовника…

Прошло уже шесть дней из тех, что мне разрешила Гуль. Но как далека отсюда и непонятна кажется мне эта очаровательная городская красавица. Я пытаюсь вспомнить, о чём мы говорили с нею при встречах, и не вспомню никак. Какпе-ио отрывки: редакция, аспирантура, роман, кандидатская диссертация… Всё это вперемешку со словами о вечной любви.

Может быть, это действует эффект расстояния? А приеду и всё встанет на привычные места? Но почему тогда такое раздвоение в моей душе? Почему я пытаюсь их сравнивать: ту — далёкую — и эту — такую мне понятную, зримую?..

Я поймал себя на мысли, что мне совсем не хочется уезжать отсюда. Взять бы вот да и остаться насовсем. Каждое утро я стану подниматься вместе с солнцем, полной грудью вдыхать пьянящий свежестью воздух, а потом вместе со всеми пойду на работу. К какому делу приложу свои знания и руки, этого я пока не знаю. Но дело будет настоящим и полезным.

Отджа, конечно, занимала в моих мыслях не последнее место. Отджа, Отджа! Это тебя воспел Молланепес в образе Зохре. Тахир не мог давать обещание Махым, ведь он любил Зохре. Как же я клялся в любви Гуль, если у меня была любовь моего детства? Вот ты снова вошла в мою жизнь, такая близкая, понятная, родная. Вошла — и растворилась во мне, и я понял, что ты и я — одно целое…

Мой срок подходил к концу, а очерк никак не складывался. Было много заметок, уже готовых кусков, и мысли, мысли…

Мне не спалось. Ворочаясь в постели, я заметил узкую полоску света, падающую из комнаты Отджи. «Читает? — мелькнула мысль. — Может и мне попросить книгу?»

Я тихонько постучался и, получив ответ, приоткрыл дверь.

Отджа сидела за небольшим письменным столом. На ней было лёгкое платье из красивого синего шёлка. В последнее время я привык видеть Отджу в комбинезоне, поэтому такой контраст вырвал у меня возглас удивления.

Отджа приложила палец к губам:

— Ти-ше!.. Разбудишь всех. Заходи.