- А пошли ты его, кутью, под такую мать...
- Попа-то? Нельзя... Это управителя нашего теперь могу. А попа нельзя. Боязно.
- Мой родитель как помирал, барин бывший в избу припожаловал. Лекарству принес...
- Чего ж так-то?
- Засовестился. Раньше без зубов и разговору не было. Чуть что - сразу в нюхалку.
- А вы бы ему петуха красного...
- Собирались. Да тут самый раз воля вышла.
- Откупились они волей-то, отвели руку грешную от топора.
- Вот и я говорю: у тебя одни сыновья, а у меня одни девки. У тебя дармовые работники, а мне как быть?
- Найми.
- А копейку-то где взять? Копейка - она ноне круглая...
- Житье раньше за князем было тихое, благодатное. Отпахал на барина, паши на себя. Обидно, конечно, зато спокойно... А теперь всюду своей головой успевай: здесь купить, там продать.
- Да, встопорщилась православная жизнь. Куды летим - не знаем, где сядем - не ведаем...
Володя обернулся на последние слова. Сказал их высокий рыжебородый крестьянин в дубленом полушубке и густо смазанных дегтем сапогах. Он стоял, небрежно опершись локтем о край телеги, засунув руки в карманы полушубка. Лицо рыжебородого было крупное, носатое, глаза - строгие.
Около него, чертя кнутовищем по земле, мялся низкорослый, толстый мужичонка в рваном на спине армяке, густо заросший русыми волосами. У него из-под шапки, похожей на шляпку старого гриба, свисали на воротник армяка длинные косицы.
- Весну этот год два раза уж кликали, - тонким голосом сказал маленький, - а все не развидняется... Картошки-то перебрали, а земля стоит мерзлая, чужая.
- А вы третий раз покличьте, - усмехнулся высокий крестьянин. - Бог слезу любит.
- Старики говорят, что Родивон-ледолом ныне поздний будет... Не знаю, как и с овсами-то быть: управимся, нет ли...
- Ты стариков больше слухай, - рыжебородый вытащил руки из карманов, высморкался. - Они те нашепчут... Много добра под ихние советы нажил?
Толстый мужичонка ничего не ответил, спрятал кнут за спину.
- Прошлый год у нас тоже аж до самого Николы на печи сидели, - зло сверкнул строгими глазами высокий мужик, - все шептунов этих слухали, друг на друга оглядывались. А я плюнул, да на Еремея три десятины и высеял... То-то они теперь решетом кисели хлебают.
- Три десятины?.. Неужто до Еремея корма дотянул?
- Дотянешь. Из-под ноги тягла не наестся...
- А я еще на Марью последнее скормил...
- У дурня сена до Юрья...
- Теперь-то, Силантий, когды пахать думаешь? - Маленький крестьянин посмотрел снизу вверх на своего длинного собеседника, и от этого русые косицы у него на затылке взъерошились, полезли в разные стороны.
- Когды, когды... - передразнил рыжебородый. - Тогды!.. Надо будет - посею, придет время - обмолочусь. Своя голова на плечах есть.
Он аккуратно застегнул полушубок на все крючки до воротника, выложил сверху бороду, взглянул сверху вниз на маленького, усмехнулся.
- Ты бы хоть шапку получше купил, - сказал тоном несомненного превосходства, - а то ведь и на хозяина-то не похож.
- Денег нету, Силан Петрович.
- А продавать лен привез?
- Продал уж, батюшка...
- Почем?
- Даром почти отдал. По пяти алтын за метелку.
- А хошь скажу почему?
- Ай ты знаешь?
- Знаю. В другой раз приедешь в такой шапке, тебе и по три алтына не дадут.
Толстый мужичонка озадаченно молчал.
- Сам-то в барышах, что ли? - спросил наконец тихо. - Какой товарец был?
- Тебе про мой товар какая забота? - нахмурился рыжебородый. - Сперва свои научись барыши-то считать, а потом уж и про чужие будешь спрашивать.
И, быстро взглянув по сторонам, высокий отошел от телеги.
«Любопытственный типус, - подумал Володя. - Негоциант симбирского масштаба... А главное - он все про себя знает. И куда летит, и где сядет. Но - хитрит. На всякий случай. Пускает пыль в глаза, чтобы скрыть истинный размер своих торговых делишек... Судя по ухваткам, вырастет в крепкого купчишку».
- Ульянов! - окликнули сзади.
Володя обернулся. Около птичьих клеток стоял Наумов.
- Здравствуй, - сказал Наумов и, на мгновение опустив взгляд, тут же снова поднял глаза.
- Здравствуй, - голос Володи был неопределенен: не было в нем ни радости по поводу встречи с одноклассником, ни неприязни, которую, как заметил Володя, Наумов ожидал увидеть.
- Ты не обиделся на меня за тот урок Керенского? - спросил Наумов.
- Нет, не обиделся.
- В конце концов, каждый волен говорить то, что думает, правда?
- Конечно.
- Я всегда считал, что сочинения ты пишешь лучше. Но могут же у нас быть об одной и той же книге разные мнения?
- Я тебя ни в чем не обвиняю. Ты напрасно оправдываешься.
Наумов замялся. Надо было сменить тему разговора.
- Ты за птицами пришел?
- Да.
- Пойдем ко мне, я тебе дам. У меня есть отличный чиж. И две овсянки.
- Зачем? Я куплю.
- Да уж ничего нет. Смотри, одни воробьи остались. Володя подошел к продавцам. Большинство клеток уже опустело. Кое-где сидели еще, правда, нахохлившиеся птахи, но веселых синиц и чижиков уже не было. «Как же быть?» - подумал Володя, досадуя на себя, что за мужицкими разговорами забыл о просьбе Маняши и Мити.
В большой клетке, густо усыпанной зерном, одиноко сидел на краю жестяного блюдца с водой большой снегирь. Наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, он печально смотрел одним глазом на людей и, казалось, даже вздыхал, тяжело утомленный своим долгим и бессмысленным пленом.
«Вот на кого был похож этот рыжебородый мужик, - подумал Володя. - На снегиря. Но только не на этого - сонного и полуживого. А на молодого снегиря, который без устали прыгает и прыгает по деревьям и кустам и рьяно стучит, собирая букашек и других насекомых... И тот длинный мужик вот так же, наверное, клюет каждую подвернувшуюся под руку копейку...»
- Из Петербурга никаких известий? - вдруг тихо спросил сзади Наумов.
Володя вздрогнул. Наумов сказал вслух о том, о чем подумал и он, взглянув на одиноко и грустно сидевшую за решеткой птицу. Но он, Володя, тут же подавил в себе это сравнение и отогнал, погасил мысль о Петербурге... Собственно говоря, эти мысли пришли к нему сразу, как только он подошел к птичьему рынку и увидел за решетками в клетках птиц. Поэтому он и отошел в сторону, поэтому так долго и слушал разговоры крестьян, чтобы только не думать о Петербурге, о Саше, о маме, чтобы только не давать горькую пищу своим настроениям и мыслям.
И вот теперь Наумов сказал об этом вслух...
- У тебя действительно есть хорошие птицы? - спросил Володя.
- Пойдем посмотрим? - предложил Наумов.
- Пойдем, - согласился Володя.
2
...Восемьсот девяносто шесть, восемьсот девяносто семь, восемьсот девяносто восемь, восемьсот девяносто девять...
«Сейчас заиграют колокола», - подумал Саша, оборвав счет.
Тишина. Мертвая тишина. Нигде не слышно ни единого звука. Где-то прогремел ветер на железной крыше. И опять тишина...
«Гос-по-ди, по-ми-и-луй-й...» - вступили колокола.
Саша облегченно вздохнул. Значит, счет был верный... Пятнадцать на шестьдесят - ровно девятьсот...
Прошло четверть часа. Еще четверть часа твоей жизни. Их осталось совсем немного. А может быть, все-таки выйдет помилование?..
Саша прошелся из угла в угол. Новая камера, куда его привезли после суда, была больше прежней. То же сиденье, стол, кровать. Но стены были другие.
В первый день после переезда из предварилки, пораженный густой, вязкой тишиной, он попробовал стучать соседям, но с удивлением обнаружил, что стены в новой камере совсем не каменные, а представляют собой сложную конструкцию: обои, плотная материя, потом мелкая металлическая сетка, за ней толстый слой войлока, и только уж потом камень. (Какой-то узник расковырял в одном месте стену, и Саша видел ее хитрое устройство.)
Значит, здесь сводят с ума не только ожиданием исполнения приговора, но и тишиной, подумалось ему тогда. Чтобы это ожидание не было рассеяно никакими посторонними звуками. Чтобы осужденный был полностью предоставлен мыслям о тяжести совершенного им деяния, мыслям о близости своей смерти...
