Андреюшкин делает шаг навстречу экипажу...

Но что это?

На другой стороне улицы Генералов лихорадочно засовывает бомбу под пальто, делает отчаянные знаки: отставить! Отставить!

Пахом отдергивает руку от предохранителя. Быстрый взгляд на карету - царя нет. Только на заднем сиденье, откинув назад голову, сидит в одиночестве нарумяненная, напудренная императрица Мария Федоровна.

Пахом, как во сне, снимает шапку, автоматически кланяется, крестится. Руки у него трясутся. Спина - взмокла.

Карета промчалась. Генералова на противоположной стороне улицы уже нет. Пахом надевает шапку, благостно улыбаясь, возвращается на тротуар. Он уже снова в игре, снова изображает «деревню», озадаченную и осчастливленную высочайшим проездом.

Поплутав для видимости еще некоторое время в центре города, Андреюшкин уходит на назначенную ему для ночевки квартиру. Сыскные и филеры надежно «ведут» его.

«Ведут» они и Генералова, который в суматохе проезда ея императорского величества чуть было «не соскочил», чуть было не ушел от «Николай Николаевича» - так называют секретные агенты свой нелегкий всепогодный труд: наружное наблюдение - по первым двум буквам.

Давно уже приведен на место из Петропавловки и «сфотографирован» Осипанов (то есть установлено, что наблюдаемый лег спать). Осипанов первый узнал, что панихида перенесена на следующий день. По пути из Петропавловки он завернул к Аничкову, чтобы предупредить товарищей, но группы на месте уже не оказалось.

...Много лет спустя дневники великосветской дамы объяснили причину, спасшую Александра III в последний февральский день восемьдесят седьмого года.

В тот день утром император узнал, что молодая особа, благосклонного внимания которой он тайно добивался, вернулась наконец в Петербург из-за границы.

Панихида была отменена. Императрице Марии - Софье - Фридерике - Дагмар Христиановне (она же Мария Федоровна), которая хотела бы вместо панихиды повезти мужа обедать к великому князю Владимиру Александровичу, царь на плохом французском языке (Александр Александрович, как известно, не был силен в письменной грамоте) написал записку: «Дагмар, у меня важная работа. Вам придется ехать одной. Извините меня».

Так разминулись в последний зимний день 1887 года предпоследний самодержец всея Руси и студенты Петербургского университета, ждавшие царя на Невском проспекте с бомбами.

Петербург.

28 февраля 1887 года.

Вечер.

Он потушил свет, лег в темноте на кровать. Закрыл глаза. Слышно было, как стучит кровь в висках. Сердце делало несколько обычных ударов, потом один - глубокий и сильный, во всю ширину груди; тогда казалось, что он летит куда-то, падает вниз - с неведомой высоты в неопределенную, бездонную глубину.

Сегодня, второй день подряд, на квартире у товарища по террористической группе он продолжал печатать программу их организации, которая, в случае удачи покушения, должна была быть немедленно доведена до всеобщего сведения. В глазах рябило от букв, свинцовый типографский запах продолжал ощущаться неотступно.

Он перевернулся на спину, вытянул ноги, открыл глаза. Через весь потолок шла большая трещина, от нее отделялась вправо поменьше, влево - еще меньше, и весь дальний угол около окна был затянут густой паутиной мелких трещинок, как будто это был не потолок, а человеческая ладонь, по которой можно было выяснить чьи-то наклонности и характер, угадать судьбу и вообще определить линию жизни (длинная она будет или короткая), узнать, сколько будет детей и даже сколько раз будешь женат.

Освещение комнаты изменилось - в доме напротив зажгли свет. Трещин на потолке сделалось больше, линия жизни обросла многочисленными ответвлениями, стала видна паутина в углу (хозяйка перестала убирать у него, когда он сказал, что доживет месяц и переедет на новую квартиру). Свет из окна падал на пол, высвечивая пыль под книжными полками, кусок черствого хлеба на подоконнике, брошенное на стул пальто.

Он сел на кровати. Несколько минут неподвижно смотрел на книги, занимавшие всю противоположную стену. Вздохнул. Поднялся. Вышел в соседнюю комнату.

Когда-то здесь бывало и шумно, и весело, и многолюдно, приходили товарищи по университету, по кружкам и землячествам, засиживались допоздна, кричали, спорили, обсуждали новые книги, журналы, читали рефераты... Теперь было пусто, большая комната походила на сарай, из которого вдруг сразу вынесли все дрова, унылая тишина обволакивала круглый массивный стол, незримо гнездилась в темных углах.

Он отодвинул стул, сел, поставил локти на стол, обхватил ладонями лицо. Что ж, винить в безлюдности большой комнаты некого, кроме как самого себя. Когда стало ясно, что покушение на царя будет в конце февраля, он сам стал обрывать все знакомства и связи, вышел из экономического кружка и волжского землячества, отказался от обязанностей секретаря научно-литературного общества, чтобы не скомпрометировать ни в чем не повинных людей, старался сделать так, чтобы на квартиру к нему, кроме непосредственных участников покушения, не заходил ни один посторонний человек.

Товарищи сначала недоумевали, обижались, но потом, видя, что объяснений он не дает, но знакомство прекращает твердо, подчинились этому негласному и неожиданному повороту в отношениях, догадываясь, что это не просто так, не случайная прихоть, не каприз.

...В дверь постучали. Неся перед собой лампу, вошла хозяйка квартиры в чепце и в накинутом на плечи большом пуховом платке. Свет, гоня перед собой темноту, пополз по стенам.

Хозяйка поставила лампу на стол, пристально взглянула на квартиранта. Из полумрака комнаты чужими, незнакомыми глазами, сумрачно, напряженно, исподлобья смотрел на нее молодой ее жилец, которому в эту минуту можно было дать не двадцать лет, как это было на самом деле, а все сорок, если не больше.

- Что с вами, Саша? Вы нездоровы? - тихо спросила хозяйка.

Он поднял голову

- Нет, я здоров.

- У вас что-нибудь случилось?

- Ничего не случилось

- Вы какой-то странный сегодня, сидите один, в темноте. И вообще, в последнее время я стала замечать перемену в вашей жизни. К вам перестали ходить товарищи...

- Нужно заниматься, три месяца осталось до окончания курса.

- Может быть, у вас какие-нибудь неприятности?

- Нет, нет, что вы! Какие у меня могут быть неприятности? Просто задумался...

Он поднялся со стула, заставил себя улыбнуться.

- Нужно спать идти, завтра вставать рано... Улыбка вышла неискренняя, деревянная, но хозяйка,

кажется, успокоилась... Она взяла лампу, наклонила голову, прощаясь, и вышла.

Он вернулся в маленькую комнату, сразу лег на кровать - лицом к стене. Нужно взять себя в руки, нужно успокоиться. Все стали замечать, что с ним что-то происходит. Это плохо. Это очень плохо. Нужно перестать думать о покушении. Как будто ничего нет и не будет.

Нужно заснуть... Дышать глубже... Дышать спокойно и ровно... Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать...

Сон не шел. Мысли путались, прыгали, перескакивали с пятого на десятое, всплывали обрывки недавних событий, наползали друг на друга неясные видения, туманные картины, тянулись к горизонту темные силуэты зданий, высились над ними зубчатые башни, крепостные стены красного кирпича, вспыхивали на солнце и падали вниз готические шпили...

...Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один...

...Осень. Пылает закат в далеких перспективах Васильевского острова. Багровым светом озарены баржи с дровами и рыбачьи лодки на лилово-черной воде... Желтые листья шуршат на глянцевой брусчатке мостовой, ветер гонит их вдоль прямого, пепельно-пустынного проспекта... Беззвучным латунным пожаром горят окна домов... Брови горбатых мостов удивленно подняты над берегами каналов...

...Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь...