Это ощущение с первой же секунды своего возникновения чугунной тяжестью легло на виски, пригнуло вниз, обезволило и обескровило, лишило желания слышать и знать что-либо еще, кроме одной горькой и почти непереносимой истины - сына нет, он больше не существует на свете, хотя еще и продолжает что-то говорить, стоя около деревянного барьера, окружающего скамью подсудимых.

- Отнимая у интеллигенции последнюю возможность правильной деятельности на пользу общества, то есть свободу мысли и слова, - продолжал Саша, - правительство тем самым действует не только на ум, подавляет не только разум, но и оскорбляет чувства и указывает интеллигенции на тот единственный путь, который остается мыслящей части общества, - на террор... Но ни репрессии правительства, ни озлобление общества не могут возрастать беспредельно. Рано или поздно наступит критическая точка... Террор есть естественный продукт существующего строя. Его не остановишь. Он будет продолжаться. Он будет развиваться и усиливаться. И в конце концов правительство вынуждено будет обратить внимание на причины, порождающие террор...

Дейер. Вам следует говорить о том, что было, а не о том, что будет.

Саша. Господин председатель, чтобы мои убеждения о необходимости террора выглядели наиболее полно, я должен сказать и о тех последствиях, к которым, на мой взгляд, должно привести русское общество развитие террора. Это настолько необходимая часть моих объяснений, что я прошу дать мне возможность высказаться до конца.

Дейер. Нет, нет, сказанного вполне достаточно. Мы уже уяснили себе причины, приведшие вас к настоящему злоумышлению.

Саша. Вы должны выслушать все мои причины.

Дейер. А для чего? С какой целью? Вы что же, собираетесь оправдываться перед нами?

Саша. Все, что я говорю здесь, я говорю не с целью оправдать свои поступки с нравственной точки зрения и доказать политическую их целесообразность. Я хотел только показать, что наша борьба была неизбежным результатом существующих условий, существующих противоречий жизни... Такое объективно научное рассмотрение причин возникновения террора, как оно ни покажется господину прокурору странным, будет все-таки гораздо полезнее, чем одно только негодование... Господа судьи! Известно, что у нас в России дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможности употребить их на пользу служения родине. И тем не менее среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свои убеждения. Таких людей нельзя запугать ничем!

Он сел. Тотчас, порывисто поднявшись со своего места, ему протянул руку Пахом Андреюшкин. Крепко пожал. Обнял за плечи. Сзади тянулись Осипанов и Генералов. Шевырев нервно косил потерянным, бегущим взглядом. Остальные сидели неподвижно, опустив головы.

- Опять эти рукопожатия? - закричал Дейер, перегнувшись через судейский стол. - Прекратить немедленно!.. Пристав, куда вы смотрите? Наведите порядок!

- Я сделаю все, чтобы о вашей речи узнали на свободе, - успел шепнуть Саше на ухо Осипанов, - у меня, кажется, есть возможность...

А Мария Александровна Ульянова вдруг почувствовала, что тягостное, гнетущее состояние, пришедшее к ней в начале защитительной Сашиной речи, неожиданно начинает ослабевать. Она вроде бы уже простилась с сыном, он вроде бы уже не был связан с ней узами кровного родства. Перед ее мысленным взором возник рядом с Сашей Илья Николаевич - порывистый, молодой, восторженный, она вспомнила Пензу и тот год, когда они познакомились с Илюшей, и Нижний Новгород, где родился Саша, - крутой волжский откос, Заволжье, широкие заливные луга, и Илья Николаевич на краю откоса с маленьким Сашей на руках...

И в ее сознании вдруг начали соединяться тот далекий, молодой, восторженный Илья Николаевич и сегодняшний Саша - строгий, ясноглазый и почти совершенно незнакомый ей молодой мужчина, открыто и бесстрашно говоривший сенаторам о своих взглядах и убеждениях.

Илья Николаевич и Саша все ближе и ближе придвигались друг к другу, рядом возник Володя, потом - Митя, они тоже придвигались к Илье Николаевичу, и, наконец, все четверо соединились вместе - будто все они были частями единого целого, разъединенными на некоторое время непредвиденными обстоятельствами, а теперь снова соединившимися.

- Какой он все-таки глубокий и мужественный человек, - говорил сбоку шепотом Песковский. - Из таких выходят герои, праведники, титаны... И как жалко, что все это выясняется в судебном зале, за решеткой...

Мария Александровна, не выдержав, заплакала.

Первым уроком была словесность. Федор Михайлович Керенский вошел в класс, как всегда, строгий и сосредоточенный. Служитель нес за директором пачку тетрадей.

Федор Михайлович громко отодвинул стул, вытер носовым платком пенсне, сторож приблизился, положил на кафедру тетради, попятился к двери.

- Степан, - не поворачивая к сторожу головы, сказал директор, - позвонишь сегодня на пять минут раньше.

- Слушаюсь, ваше превосходительство, - согнул спину служитель и бесшумно исчез.

Керенский надел пенсне, поднял голову, кивнул торжественно и важно. Класс шумно сел.

Директор взошел на кафедру, опустился на стул, придвинул к себе тетради. Бросил быстрый взгляд поверх очков на Ульянова. (Володя заметил, что теперь все учителя начинали урок с того, что обязательно смотрели в его сторону, словно ожидали от него чего-то непредвиденного и нежелательного и пытались своим взглядом это непредвиденное и нежелательное предотвратить.)

- Сегодня я принес ваше последнее сочинение, - голос Федора Михайловича звучал размеренно и монотонно. - Должен отметить, что в целом с темой сочинения класс справился успешно. Причины возникновения раскола русской православной церкви поняты вами правильно... Гораздо хуже обстоит дело со знанием фактического материала. Почти никто из вас не называет имен руководителей раскола. Даже Ульянов на этот раз изменил своему обыкновению давать дополнительный материал...

Володя резко отвернулся к окну. Купола Троицкого и Николаевского соборов настойчиво, неотступно лезли в глаза... В городе, казалось, не найти было места, свободного от вида церквей и божьих храмов. Идешь в гимназию - слева кресты Спасского монастыря. Вошел в класс - купола соборов падают прямо на парты. Спустился на перемене на первый этаж - окно коридора упирается в монастырскую стену.

- Ульянов, - продолжал Керенский, - какие имена вождей раскола, кроме протопопа Аввакума, вы можете еще назвать?

Володя встал, одернул мундир. Сидевший рядом на парте Миша Кузнецов с тревогой взглянул на него снизу вверх.

- Так как же, Ульянов? - директор гимназии внимательно смотрел на лучшего ученика выпускного класса.

- Руководителями раскола кроме протопопа Аввакума, - медленно начал Володя, - были также Никита Пустосвят, Иван Неронов, дьякон Федор... К ним можно отнести и представителей высших кругов: сестер Урусовых, например, одна из которых, старшая, больше известна в истории под именем боярыни Морозовой...

- Почему же вы не упомянули их? - удивленно поднял брови Керенский.

- У меня не было времени переписать. Я прочитал дополнительный материал после того, как подал работу.

- Для сочинения, которым вы оканчиваете курс, нужно было найти время, - назидательно сказал директор.

Володя молча смотрел на Керенского. Весь класс (да, пожалуй, и весь город) знал, что он, Володя, остался сейчас один с младшими сестрами и братом. Упрекать его в том, что он не нашел времени лишний раз переписать письменную работу, - по меньшей мере бестактно. («А ведь Керенский был папиным сослуживцем, - подумал Володя, - считался другом семьи, чаще других навещал маму, когда умер отец... В чем же дело? Очевидно, он боится, что его упрекнут в либеральном отношении к младшему брату государственного преступника Александра Ульянова. И вот он публично подчеркивает, что относится ко мне строго и требовательно».)