- Зачем же две дюжины? Ведь Саше исполнился двадцать один, а не двадцать четыре.

- А этого я, Володюшка, не понимаю. Считать-то помногу все еще не научилась. Вы уж там сами свечечки отсчитайте, сколько надо.

- Хорошо, отсчитаем.

- А я ктитору в храме и говорю: давай две дюжины, а сколько это будет - не знаю.

- Няня, давайте чай. И зовите Митю, Маняшу.

- Зову, зову. Может, сейчас пирожок-то подать?

- Нет, лучше вечером. А то сейчас все расстроятся. День пропадет.

- Как скажешь, Володюшка.

Пришел заспанный, кислый Митя. Спустилась из детской Маняша. Пушистые волосы ее были подняты вверх и завязаны большим голубым бантом.

- А мне Оля сегодня новый бант подарила, - сказала Маняша, влезая на стул.

- Очень красивый бант, - улыбнулся Володя, с грустью глядя на младшую сестру и думая о том, что в доме только одна маленькая Маняша не понимает, какая беда свалилась на них на всех.

После чая Володя, Оля и Митя сразу стали собираться в гимназию. Няня стояла в коридоре и, опять подперев щеку рукою, невесело наблюдала за ними. Маняша вертелась между старшими, мешая одеваться, и все никак не могла налюбоваться своим новым голубым байтом.

Когда Володя и Митя уходили в гимназию вдвоем, они обычно спускались с террасы прямо на Московскую и шли вверх до самой Спасской. Если с ними была Оля, они шли по саду, через маленькую калитку в заборе выходили на Покровскую и поднимались до угла Большой Саратовской, на котором стояла Мариинская женская гимназия. Здесь братья прощались с сестрой и дальше шли своим обычным путем - до угла Московской и направо, на Спасскую, а там уже до мужской гимназии рукой подать.

Во дворе еще было много снегу, но уже чувствовалось приближение тепла, и бревенчатые стены сараев стояли темные, запотевшие, и от них пахло старым сеном и мокрой древесиной. Володя, Оля и Митя гуськом шли через сад по узкой, просевшей в снегу тропинке: впереди самый маленький, Митя, потом Оля и сзади всех Володя. Около яблонь уже начинало понемногу подтаивать, и стволы деревьев были окольцованы небольшими черными кругами выходящей из-под снега земли.

«Зима еще не кончилась, а весна уже началась, - думал Володя, глядя на яблони. - Скорее, наоборот: по календарю уже весна, а зима еще и не собирается уходить...»

Они вышли на Покровскую и двинулись вверх. Прошли мимо своего старого дома, где когда-то, давным-давно (Маняши тогда еще и на свете не было), они в последний раз снимали квартиру, перед тем как перебраться в собственный дом на Московскую.

В одном из окон Володя заметил чье-то знакомое лицо, и тут же появилось второе, третье, четвертое... Белые и круглые, они липли друг к другу, как пятна, прижимаясь к стеклам, сплющивая носы, зевая и гримасничая, - опухшие со сна, с растрепанными волосами...

Володя почувствовал, как в груди медленно закипает жаркая волна гнева. Со дня получения известия об аресте Саши и Ани тысячу раз он уже слышал все эти обывательские разговоры у себя за спиной - вздохи, охи, ахи, шепотки, сожаления. Самые незнакомые люди, которым раньше-то и дела никакого не было до них, до Ульяновых, теперь чуть ли не ежедневно приходили в дом, нахально лезли в коридор, пялили жадно-любопытные глаза на Маняшу, на Варвару Григорьевну, словно и в них видели злодейские черты старших ульяновских детей, пытавшихся в Петербурге (слыхано ли дело? - для заросшего лопухами Симбирска это было подобно известию о всемирном потопе) убить бомбами самого царя.

Да, незнакомых людей, совершенно неожиданно и очень пристально заинтересовавшихся семейством бывшего директора народных училищ, в городе оказалось довольно много. То городовой влезает в кухню - надо ему, видите ли, посмотреть, правильно ли топятся печи. То пристав приходит - не забыл ли гимназист выпускного класса Ульянов Владимир своевременно оформить воинскую приписку. То появляется якобы из окружного суда по давно уже законченному делу утверждения в правах наследования некий странный чиновник с военной выправкой и шустрыми глазами, который не столько проверяет права наследования, сколько шарит по сторонам и прислушивается к разговорам и голосам на половине Багряновских.

К полиции Володя относился сдержанно и подчеркнуто вежливо, понимая, что повышенное внимание к их дому - неизбежное продолжение идущего в Петербурге следствия. Но со всеми добровольными соболезнователями был сух и даже иногда резок. Когда какая-нибудь сгорающая от любопытства кумушка с соседней улицы слишком долго разливалась о постигшем Ульяновых горе, Володя прищуривал глаза, бросал недвусмысленный взгляд на дверь и если и не говорил любимой Сашиной фразы «осчастливьте отсутствием», то, во всяком случае, довольно быстро давал понять словоохотливой собеседнице, что не задерживает ее больше ни минуты. И это давало соседским кумушкам основание говорить, что, мол, и средний брат ничуть не лучше «заарестованного» - такой же дерзкий и непокорливый.

Да, незнакомые всех мастей проявляли к семье бывшего действительного статского советника Ульянова весьма активный интерес, а вот знакомые, друзья дома, бывшие коллеги, сослуживцы...

Оля остановилась у крыльца Мариинской гимназии.

- Сегодня Катя Нагаткина просила зайти к ним после занятий, - сказала она и дотронулась до рукава Володиной шинели. - Ты пойдешь?

Володя посмотрел на сестру. Оля прищурилась.

- Если мы закончим раньше, я пойду прямо к Кате, - сказала Оля. - А ты приходи потом.

- А как же мы? - вмешался в разговор Митя. - Мы будем с Маняшей сидеть дома одни, без вас?

- Мы вернемся быстро, - упрямо наклонила голову Оля и поправила младшему брату воротник шинели. - А вы с Маняшей дожидайтесь нас. Пусть няня расскажет вам сказку.

- Я не хочу сказку, - дернул плечом Митя. - Я хочу, чтобы все были вместе. Маняша будет плакать.

- Ладно, не капризничай, - сказал Володя и, неопределенно кивнув Оле (то ли зайду, то ли нет - не знаю), повернул на Саратовскую.

Митя, нахохлившись, шел сзади. Около книжного магазина с двумя какими-то незнакомыми чиновниками стоял ректор духовной семинарии. «Сейчас отвернется, - подумал Володя, - сейчас отвернется, чтобы не отвечать на мой поклон».

За несколько шагов, как полагалось по гимназическому уставу, Володя снял форменную фуражку (Митя за его спиной сделал то же самое), и в ту же минуту массивная фигура ректора в тяжелой темно-фиолетовой рясе повернулась к ним спиной. «А ведь был на папиных похоронах, служил литию, - вспомнил Володя, надевая фуражку. - Неужели даже выполнение такого элементарного правила вежливости, как ответ на приветствие, может повредить этому благополучному, неуязвимому и, казалось бы, ни от кого и ни от чего не зависящему попу?»

Несколько раз он уже убеждался в этой, вроде бы внешне и не существующей инерции, которая незримо шла сюда, в Симбирск, из Петропавловской крепости. Несколько раз уже бывшие папины хорошие знакомые намеками и полунамеками пытались давать понять ему, Володе, что лично против него, Володи, они ничего не имеют, но история с братом делает невозможным сохранить к Ульяновым прежнее отношение, так как у всех у них, у бывших папиных хороших знакомых, - дети, семьи, служба, а связь с семьей, в которой вырос человек, покушавшийся на жизнь царя, не есть лучшая характеристика для государственного служащего.

Еще дважды, пока дошли до Московской, пришлось, сжимая от острого гнева кулаки, испытывать унижение. Попался навстречу знакомый предводитель дворянства из Ардатова. Приезжая в Симбирск, предводитель часто заходил к Ульяновым, а теперь, вытянув длинную шею, ардатовский знакомец прошагал мимо, делая вид, что совершенно не замечает ульяновских сыновей, которым не раз привозил в былые времена подарки и своею собственной рукой вручал их.

А товарищ председателя окружного суда Деменков - тот просто перешел на другую сторону улицы. Столкнулся лицом к лицу с Володей, фыркнул, вскинул бороду и - рысцой через мостовую. А ведь в прошлом году, когда переписывали дом с папиного имени на маму, этот самый Деменков поддерживал маму под руку, похлопывал по плечу его, Володю, гладил по голове Маняшу... И отзываются все об этом Деменкове всегда хорошо, называют его человеком добрым, справедливым, благородным... Так чего же он испугался, этот благородный человек? Какой вред ему могут принести два гимназиста, тем более что одному из них всего тринадцать лет?..