«Удался ли тот план, который был замыслен сегодня? - подумал про себя Керенский. - И да и нет... Но, пожалуй, теперь ни у кого не вызовет возражения распределение медалей: Ульянову - золотую, Наумову - серебряную...»
Директор посмотрел на часы. До звонка осталась одна минута. «Многие ли расслышали последнюю реплику Ульянова? - подумал Керенский. - Кажется, нет... Определенно ее понял только один Наумов. Но он юноша рассудительный, и, если дать ему понять, что вторая медаль останется за ним, можно будет и не придавать особого значения последним словам Ульянова... Да, пожалуй, Наумов уже понял, что получит вторую медаль. Ведь я же назвал его сегодня вторым лучшим учеником... Да, можно не беспокоиться. Можно оставить слова Ульянова пока без последствий».
В коридоре зазвенел звонок.
Глава пятнадцатая
1
- Суд идет!
Шум в зале. Движение на скамье подсудимых.
Первоприсутствующий Дейер шествует медленно, важно, словно направляется на процедуру, имеющую целью двинуть вперед развитие человечества.
В затылок за ним - Окулов.
Остальные идут гурьбой, без соблюдения чинов и званий.
- По указу Его Императорского Величества, - читает Дейер приговор, - Правительствующий Сенат в Особом Присутствии для суждения дел о преступлениях государственных в составе:
господин первоприсутствующий сенатор Дейер;
господа сенаторы Окулов, Лего, Бартенев и Ягн;
предводители дворянства:
тамбовский губернский - господин Кондоиди,
санкт-петербургский уездный - господин Зейфарт,
московский городской голова - господин Алексеев,
котельский волостной старшина - господин Васильев,
при исполняющих обязанности обер-секретаря Ходневе и помощника обер-секретаря Шрамченко,
а также в присутствии исполняющих обязанности прокурора при Особом Присутствии Правительствующего Сената обер-прокуроре Неклюдове и товарище обер-прокурора Смирнове, слушал с 15 по 19 апреля сего 1887 года дело о дворянине Симбирской губернии Ульянове Александре Ильиче и других, в числе пятнадцати лиц, преданных суду Особого Присутствия на основании 1032, 1061 (часть первая) и 1063 (часть третья) статей устава уголовного судопроизводства по обвинению Ульянова и с ним четырнадцати лиц в принадлежности к преступному сообществу и посягательстве на жизнь священной особы государя императора...
...Саша вспомнил похороны Тургенева.
Это было давно, кажется еще на первом курсе, в сентябре. Они только что приехали с Аней в Петербург. Времени свободного было много, и они часто гуляли вдвоем по городу, рассматривая дворцы, церкви, парки, набережные Невы.
Столица поражала их своей мрачностью, нелюдимостью. Все было строго, сухо, официально. Обилие камня и чугунных решеток, дождливая сумрачная погода, серое моросящее небо, слякоть, пронизывающий ветер с залива - все это после широкой, раздольной солнечной Волги, после яблоневых ароматов симбирских садов, буйной зелени Подгорья, резных наличников окон и бревенчатых деревянных домишек - все это неживое, надменное петербургское величие, сменившее почти деревенскую свободу родного города, удивляло, озадачивало, подавляло, рождало глухую тоску, требовало объяснения, разгадки, выхода.
Но тем не менее по странной закономерности обратных симпатий, когда то, что не нравится, интересует особенно сильно, угрюмый и мрачный Петербург все-таки привлекал их внимание, звал на свои улицы и площади. Им, Ане и Саше, было жить и учиться здесь еще несколько лет, и они хотели знать город, в котором должны были пройти, может быть, самые интересные годы их молодости.
Во время одной из таких прогулок они встретили на Невском проспекте странную погребальную процессию: в тесном окружении конных городовых и казаков. Сзади разрозненно и нестройно шли студенты, курсистки и еще какие-то другие молодые люди неопределенного вида. На тротуарах останавливались прохожие, шныряли подозрительные субъекты в котелках.
- Кого хоронят? - спросил Саша у стоявшего впереди гимназиста.
Гимназист снял фуражку, перекрестился, тяжело вздохнул:
- Тургенева.
Саша почувствовал, как вздрогнула рука Ани. Он посмотрел на сестру - в широко раскрытых глазах сестры светился страх.
- Тургенева? - растерянно переспросил Саша. - А почему же с полицией?
Гимназист обернулся, смерил взглядом сестру и брата.
- Потому что в России лучших людей всегда хоронили с полицией!
И исчез в толпе.
Саша и Аня пошли за гробом. Народу позади городовых и казаков прибавлялось. Долетали обрывки приглушенных разговоров, сдавленных шепотков:
- Позор, позор, позор! Писателя с европейским именем хоронить, как преступника!
- Подлая страна, подлый царь, подлые порядки!
- Тише, господа, тише...
- Катков опубликовал письмо...
- Чье?
- Тургенева к Лаврову.
- Где?
- В своих «Московских ведомостях», естественно.
- О чем же?
- Тургенев пишет Лаврову, что готов помогать народникам деньгами.
- Он давал средства на движение?
- Нет, на издание журнала «Вперед».
- Какой мерзавец!
- Кто?
- Катков, естественно.
- Почему?
- Письмо же не предназначалось для печати.
- Зато мы знаем теперь истинное отношение Тургенева к революции.
- Тише, господа, тише...
- Письмо фальшивое.
- Позвольте...
- Сфабриковано охранкой.
- Какой бред!
- Чтобы бросить тень на великого сына русской земли!
- Полиции никогда не опорочить имени Тургенева!
- Но встречать прах на станциях было запрещено...
- Народ все равно собирался...
- А вы знаете, что сказал Стасюлевич?
- Кто, кто?
- Стасюлевич.
- Любопытственно...
- Он сказал: можно подумать, что я везу тело не величайшего писателя России, а Соловья-разбойника!
- Глупо и манерно.
- А почему именно Стасюлевич?
- Он сопровождал гроб с телом.
- Позор, позор!
- Тише, господа, тише...
- И это похороны Тургенева?! В кольце будочников... Тургенева, так пламенно любившего Россию, воспевшего красоту родины, могучую силу народного духа?
- Какая низость! Какая подлость! Какое варварство!
- Деспот верен себе - он хочет показать власть не только над живыми, но и над мертвыми.
- Бояться мертвого... Какое убожество!
- Надо быть абсолютным идиотом!
- И этому человеку доверена судьба огромной страны, великого народа...
- Вы о царе?
- Тупой, жалкий, ничтожный человек!
- Господа, вы с ума сошли! Могут услышать...
- Так думают все.
- Думают, но не говорят вслух.
- Надоело притворяться. Надоело скрывать свои мысли.
- Тише, господа, тише...
Саша и Аня шли по тротуару за толпой. Окруженная городовыми и казаками, траурная процессия напоминала партию арестантов, нестройно и уныло бредущую по этапу. Тягостное, постыдное ощущение невыразимой, непереносимой гнусности было разлито в воздухе. Казалось, что совершается огромная подлость, гигантского масштаба преступление против элементарных норм человеческой порядочности происходит среди бела дня в центре большого столичного города на глазах у нескольких тысяч зрителей.
Около кладбища полиция начала отсекать народ от погребального катафалка. Толпа надавила на ворота. Резкие слова воинской команды прозвучали отрывисто и угрожающе. Взметнулись в воздух нагайки и плети, сверкнули копыта вздыбленных лошадей. Кто-то закричал - раздавленно и беспомощно. Казаки горячили коней, крутили над головами кривыми шашками, нагнетали атмосферу истеричности и страха.
Саша и Аня, прижатые к чугунной кладбищенской ограде, стояли оглушенные, пораженные, ошеломленные. Такого они еще не видели.
В тихом провинциальном Симбирске о столкновении полиции с народом не могло быть и речи. Патриархальная тишина родного города, настоенная на малиновой мяте соборных благовестов и колокольной разноголосице церквей, нарушаемая набатными всполохами во время пожаров не чаще одного раза в два, а то и в три десятилетия, усыпляла чувства, притупляла остроту извлеченных из книг знаний о несовершенстве и несправедливостях мира. Благообразный Симбирск заволакивал зеленой ряской неизменяемости бытия все размышления о судьбах лежащей за городскими заставами страны и живущего на ее огромных пространствах народа. Иной благополучный симбирский старожил, до гробовой доски проходивший в благостном, осиянном блеском куполов и церквей гражданском невежестве, за всю свою долгую и постную жизнь даже и не задумывался ни разу о неустроенности и противоречиях русской жизни.
