Как легко с этими мыслями. Они лечат душу и сердце, освобождая от всех сожалений и угрызений. С ними можно выслушать любой приговор.

Только бы суметь высказать их на суде, публично, во всеуслышание...

И если это удастся - легче будет на суде товарищам по группе и ему самому придаст новые силы.

Спать. Спать. Спать.

Оп лег на бок, положил под щеку правую руку - кто-то незримый и мудрый перевел минуты и часы в новый, иной масштаб. Дышалось глубоко и ровно. Голова была ясная.

Симбирск. 31 марта 1887 года.

Володя проснулся рано и долго лежал с закрытыми глазами. Вставать не хотелось.

Размытые обрывки недавних видений возвращались к нему, исчезали, возвращались опять, и тогда он видел бессвязные, путаные картины не то случайных воспоминаний, не то полузабытых желаний, и все вместе это было похоже на бесшумное перелистывание какого-то огромного, незримого календаря, в котором числа и даты были заменены неделями и месяцами его собственной не очень веселой в последнее время жизни.

Раньше, до смерти отца, он, пожалуй, никогда не позволил бы себе так долго залеживаться по утрам в постели. Да и лежать-то в те времена по утрам никогда особенно и не хотелось.

В те годы по утрам, когда он просыпался почти всегда в одно и то же время у себя на втором этаже, в своей светлой и уютной комнатке на антресолях, в доме обычно уже была разлита хлопотливая суматоха большой, начинающей день семьи. Внизу, в прихожей, хлопали входные двери, в коридоре разговаривали, шумели, с веселыми криками и повизгиваньем бегали по комнатам Маняша и Митя, мама отдавала распоряжения по хозяйству, ворчала на младших няня Варвара Григорьевна, иногда слышался голос Ильи Николаевича, иногда о чем-то с самого утра начитали спорить Аня и Саша, в столовой расставляли стаканы и чашки, гремели посудой, несли с кухни окутанный паром, как большой волжский пароход, самовар, приготовляли чай.

Володя, проснувшись, быстро вскакивал с постели, делал гимнастику, бежал вниз умываться, потом садился повторять уроки, его звали пить чай, и он скатывался с грохотом по лестнице, распахивал двери в столовую, влезал на свой стул, болтал под столом ногами, катал хлебные шарики по скатерти, дразнил Маняшу, шептал что-то па ухо Мите, делая при этом такие страшные глаза, что у младшего брата наворачивались слезы, потом опять бежал наверх, собирал ранец, надевал шинель и фуражку, снова с шумом сбегал по ступеням, целовал папу и маму и, выбежав на улицу, припускался вдогонку за каким-нибудь ушастым приготовишкой...

Теперь по утрам в доме было тихо, уныло. Только на половине квартирантов раздавались иногда какие-то звуки, но Володя старался даже и не прислушиваться к ним.

Да, теперь по утрам на ульяновской половине было тихо, уныло, сиротливо.

Папа умер.

Аня и Саша в тюрьме.

Мама в Петербурге хлопочет за них.

Володя повернулся к Мите. Младший брат спал на спине, закинув руки за голову. В комнате, несмотря на ранний час, было серо, полутемно (под прямым углом к окну шла стена боковой пристройки), и Митино лицо в этих рассветных сумерках тоже было серым, землистым.

До появления квартирантов в этой комнате жила мама. Ей было сподручно здесь, рядом с кухней, с хозяйственной террасой, комнатой няни, столовой, кабинетом Ильи Николаевича. Мамина комната была как бы в центре всей деловой части дома. Отсюда ей было удобно следить за хозяйством, ухаживать за мужем и детьми. Сюда, в мамину комнату, как бы невольно, сами по себе сходились все нити сложного механизма их большой семьи.

После смерти Ильи Николаевича и появления квартирантов начались переезды. Дом как бы дал трещину, как бы разошелся на две половины, и они, гонимые ветром жизни, двинулись в разные стороны, как будто никогда и не существовали соединенными вместе. Из своей светелки на антресолях, в которой он прожил семь лет, Володя перебрался вниз. В общем-то на новом месте жить было можно. Но разве сравнить первый этаж со вторым? И этот тесный кусок отгороженного матерчатым пологом коридора, темного и мрачного коридора, с Володиной веселой, светлой комнаткой на антресолях, всегда залитой по утрам ярким солнечным светом! Там одна лестница чего стоит! Крутые перила и ступени сразу делают ее похожей на корабельный трап, а сама комната тогда уже становится не просто комнатой, а капитанской каютой огромного океанского фрегата, и стоит только посмотреть на висящую над ступенями карту обоих полушарий, на Индийский, Тихий или Атлантический океаны, как уже летят в окно соленые брызги, слышен скрип такелажа, бьет в борта морской ветер, гнутся мачты и реи, полощутся над головой белые паруса, и матрос-отчаюга кричит из марсовой бочки: «Зем-ля-а!»

Володя нехотя встал, потер руками глаза, зевнул, потянулся, хотел было сделать несколько упражнений, но потом раздумал и стал одеваться.

Надев ботинки, он взглянул на Митю. Брат лежал на боку с открытыми глазами и смотрел на него, но, как только Володя поднял голову, тут же закрыл глаза и притворился спящим. «Зачем он это делает? Ведь он же видел, как я заметил, что он проснулся», - подумал Володя и вздохнул. В поведении младших сестер и брата теперь было много такого, чего нельзя было ни понять, ни объяснить.

Володя вышел в коридор. Из своей комнаты выглянула няня Варвара Григорьевна, провела кончиком белого платка по щеке, всхлипнула. «Ну вот, - нахмурился Володя, - опять няня будет плакать».

Он вошел в столовую. У окна, спиной к нему, стояла Оля.

- Доброе утро, - сказал Володя. Оля не поворачивалась.

- Доброе утро, - упрямо и настойчиво повторил Володя.

Оля повернулась. Под глазами у нее были видны следы недавно высохших слез.

- Ты забыл? - тихо спросила Оля. Володя опустил голову.

- Нет, не забыл. Но я прошу тебя не плакать и не расстраивать лишний раз Маняшу.

- Хорошо, - сказала Оля.

Володя сел за стол. Оля села напротив.

- Как ты думаешь: что они сейчас делают?

- Завтракают, наверное.

- А они вместе находятся? В одной камере?

- Ну зачем ты задаешь смешные вопросы? Конечно нет. Ведь Аня же не замешана.

- Может быть, ее уже выпустили?

- Может быть.

- Помнишь, мама писала, что против Ани нет никаких улик?

- Помню.

- Ты какой-то странный сегодня, Володя. Колючий и чужой.

- Тебе это кажется.

- Нет, не кажется.

- Оля, успокойся и возьми себя в руки.

- Но ведь сегодня Сашин день рождения, Володенька! Неужели тебе не жалко его?

Оля опустила голову на руки и заплакала. Володя встал, подошел к сестре, положил руку на ее вздрагивающее плечо.

- Оля, надо держаться, надо держаться. Надо помнить о младших, надо думать о них.

Няня Варвара Григорьевна внесла самовар. Не тот, огромный и пузатый, которого когда-то хватало на всех, а маленький, двенадцатистаканный.

Оля встала, отвернулась к окну.

Няня поставила самовар на стол, высморкалась в платок, перекрестилась на иконы.

- С днем рождения, Володюшка, - сказала она и, пригорюнившись, подперла щеку пальцем, - с днем рождения раба божьего Лександра.

И посмотрев на Олину спину, махнула рукой и заплакала.

- Нянечка, Оля, перестаньте! Как вам не стыдно! Ведь есть же Маняша. Она сейчас войдет. Какой вы пример ей подаете?

- Я перестаю, Володюшка, перестаю. Совсем перестала.

- Оля!

- Сейчас, Володя, сейчас...

- А мы с ей, с Олюшкой, с самой рани сегодня Сашу-то поминали. Пришла она ко мне, бедненькая, обнялись мы и в четыре горючих ручейка и залилися.

- Почему поминали? Разве он умер? Человек просто сидит в тюрьме.

- А ты не серчай, Володюшка. Это по-нашему, по-бабьи. Тебе не понять.

- Давайте-ка, няня, чай пить. В гимназию опоздаем.

- И чаю попьем, и пирожка покушаем. Я сегодня, Володюшка, пирожок именинный испекла. И свечечки приготовила. Две дюжинки.