Отец был человек шестидесятых годов, вся его жизнь прошла под знаком служения передовым идеям шестидесятых годов - идеям освобождения России от крепостнического рабства, идеям Добролюбова и Писарева, Чернышевского и Белинского. Всю свою жизнь отец посвятил просвещению детей вчерашних рабов. Неимоверных усилий стоил ему этот титанический, подвижнический труд. С огромной настойчивостью и упорством насаждал он народные школы в губернии, преодолевая яростное сопротивление сторонников церковного обучения, долгие недели проводил вдали от семьи, разъезжая по заброшенным деревням, инспектируя глухие уезды и села.
Да, он, Саша, помнит, как иногда целыми месяцами, подрывая свое и без того неважное здоровье, не бывал папа дома, как выходил он из кибитки, вернувшись после поездки, изможденный и измученный, и только вид детей, дружная и ясная семейная атмосфера возвращали ему силы. Но ведь не безграничны же, не вечны были эти силы...
Жизнь отца была борьбой - борьбой с попами, помещиками, с нарождающимися сельскими богатеями, со всеми власть имущими, кому выгоднее было иметь дело с темной деревенской «скотинкой», для которых деятельность Ильи Николаевича была откровенно враждебна: ведь с крестьянина, овладевшего хотя бы азами первоначальной грамоты, труднее было драть три шкуры, чем с забитого, никогда и ничему не ученого мужика, не умевшего и не привыкшего ни осознавать своего действительного положения, ни тем более выражать его с помощью слов и мыслей.
Жизнь отца была отдана народу. И если вдуматься в изначальный смысл слова «народник», то именно народником был действительный статский советник директор народных училищ Симбирской губернии Илья Николаевич Ульянов. Он жил для народа, служил народу, «ходил» и ездил в народ, в деревни и села как инспектор народных училищ губернии долгие годы, удовлетворяя своею деятельностью одну из самых насущных народных потребностей - тягу к грамоте, к знанию, чтобы, поняв нелепость, подавленность и угнетенность своей жизни, просвещенный народ поднялся на борьбу за свое освобождение...
Но революционером Илья Николаевич, конечно, не был. Революционного народнического мировоззрения он не разделял. Больше того, высокое положение в губернской чиновнической иерархии заставляло его часто сдерживать свои настроения.
Отец был против террора. Он осуждал террор. Шесть лет назад, в восемьдесят первом году, когда в Симбирске узнали об убийстве Александра II, Илья Николаевич вернулся с панихиды по «убиенному злодеями» императору необычно взволнованный и расстроенный. Да ведь это было и понятно. Лучшие годы его жизни прошли при Александре II, царствование которого было светлой полосой для отца...
Все царствование или только начало его?
Саша посмотрел на чадившую лампу, на расплывшуюся бесформенную тень решетки на лампе на одной, дальней, стене и на четкую и даже резкую на другой, ближней... Вот в чем дело. Отец не понял различия между началом правления царя-освободителя, когда с именем Александра II связывались все надежды на крестьянскую реформу, на лучшее будущее страны, и последующими годами этого царствования, когда всем стало ясно, что реформа проведена крепостниками, принявшими новое обличье, и в интересах крепостников, когда все поняли, что стали жертвами чудовищного обмана, что никакого лучшего будущего не наступит, что надежды получить освобождение от гнета помещиков из рук первого помещика России - пустая, детская, нереальная, несбыточная иллюзия.
Вот тогда-то и возникла идея цареубийства. Вот тогда-то и стала сама личность царя символом гигантского, общенационального обмана. И выстрел Каракозова - кстати, ученика Ильи Николаевича по Пензенскому дворянскому институту - прозвучал первым откликом обманутой России...
Понимал ли отец это различие между началом и концом царствования Александра II? Наверное, нет... А если и понимал, то, обремененный большой семьей, не мог позволить себе выражать это понимание внешне, так как на первом месте были заботы о семье и невеселые думы о своем совсем не блестящем здоровье.
Вполне вероятно, что в конце своей жизни отец вплотную подошел к осознанию этого различия. Реакция, наступившая после убийства Александра II, для отца выражалась прежде всего в том, что созданные им народные школы начали постепенно закрываться. Отцу отказали в ходатайстве об оставлении на службе по истечении необходимого срока выслуги лет. Этот отказ и был свидетельством наступления реакции на его непосредственное детище - народные училища. Деятели типа Ульянова, потребность в которых была так велика в начале шестидесятых годов, теперь, в восьмидесятые годы, перестали быть нужны. На ниве просвещения стали необходимы не просветители, а мракобесы и ретрограды. Крепостники, ушедшие в подполье, затаившиеся до времени, не имевшие активной поддержки общества, все еще жившего иллюзиями шестидесятых годов, в восьмидесятые годы, когда эти иллюзии рассыпались в прах, выступили открыто и смело.
Да, реформа шестьдесят первого года была проведена хитро. Формально страна освободилась от крепостничества, но наследием нескольких веков феодального рабства был по-прежнему поражен весь внутренний организм России, заглушая повсеместно по мере возможностей новые веяния, тормозя движение государства вперед. Нужно было очень сильное общественное движение, которое обратило бы внимание на это противоречие. Нужна была организация людей, которая своими действиями напомнила бы о нерешенности всех коренных вопросов русской жизни.
Таким движением стало народничество, такой организацией - «Народная воля». Такими действиями стали террористические акты - убийства царя и его наиболее преданных сатрапов.
Организация, уничтожившая Александра II, была разгромлена. Реакция после этого события сделалась еще сильнее. Были взяты назад все демократические уступки обществу... Следовательно, террор не нужен? Убитых тиранов заменяют новые, еще более жестокие и озлобленные; лучших людей, революционеров, арестовывают и казнят, а общественное устройство страны остается неизменным...
Итак, террор бесполезен?
Нет, террор необходим!
Нужно непрерывно напоминать правительству, что искры протеста и революции не затухают, что в передовом обществе постоянно живет готовность к взрыву, к активному выступлению...
И вот они выступили - он, Александр Ульянов, и его товарищи по организации. Они решили повторить то, что сделали в свое время Желябов, Перовская, Гриневицкий, Кибальчич...
Повторить, только повторить...
Они выступили, и вот теперь он, Александр Ульянов, - студент Петербургского университета, сын действительного статского советника - находится за решеткой Петропавловской крепости.
Да, папа не пережил бы этого ареста. Это убило бы его...
Отец умер в прошлом году, а он, родной сын, даже не был на его похоронах. Кто-то из знакомых сказал, что это плохая примета. Память родителей священна...
Но ведь это же мистика, иррациональный бред. Нет никакой логической связи между смертью отца и его собственным арестом. И эти покаянные мысли о нарушенном долге, о неминуемом, обязательном наказании - минутная слабость, фальшивая нота. Надо взять себя в руки. Еще ничего не известно. Все может оказаться просто недоразумением. Надо успокоиться. Прийти в себя.
Он снова посмотрел на чадившую лампу и вдруг почувствовал, как по щеке сбежала и остановилась на губах неожиданная слеза.
Сдерживая с трудом внезапно возникшую резь в глазах, он удивленно дотронулся кончиком языка до соленой капли, вытер ее пальцем, но в ту же секунду еще одна слеза, а потом еще и еще, и еще, и еще, и еще покатились по его щекам, и он уже больше не останавливал. Вместе с внезапно хлынувшими слезами в его мысли пришло отчетливое, как маленькая решетчатая тень на ближней к лампе стене, осознание своего положения, и он ясно и точно понял: его прежняя жизнь - университет, лекции, занятия в лаборатории, опыты, товарищи-однокурсники, профессора, и летние поездки домой на Волгу, и младшие братья и сестры, и мама, и няня Варвара Григорьевна, и товарищи по гимназии, съезжавшиеся каждый год на каникулы к родителям, - все это кончилось теперь для него навсегда, все это было позади, в прошлом, а впереди лежала новая полоса жизни: может быть, очень короткая, и в конце ее - физическое исчезновение, а может быть, бесконечно долгая, мучительная, беспросветная, и ему надо было теперь быть одинаково готовым и к одному, и к другому варианту этой своей новой жизни.
