«Другие говорили, что римляне были цивилизованными людьми, и их особенным достоинством, которым они гордились, было то, что они вели войны попросту и благородно, не устраивая ночных набегов и засад, противясь обману и мошенничеству и считая легитимными только прямые и открытые нападения. Однако в данном случае они прибегли к обману и мошенничеству, вносили предложения одно за другим, держа остальные в тайне, пока не лишили город каких-либо надежд на помощь союзников. Это, говорили они, больше похоже на интриги деспота, а не на поступки принципиального государства, каким был Рим, и следовало бы по праву охарактеризовать как нечто, очень напоминающее непорядочность и вероломство»{1268}.
Такое осуждение не могло не задеть римлян. Не случайно вскоре появились апокрифичные сказания, утверждающие приверженность Рима первейшей добродетели — честности и вплетенные в летопись города. Одна из таких былин имеет непосредственное отношение к Карфагену. В двадцатых годах II века получила широкое распространение история о римском полководце Регуле, позорно захваченном во время Первой Пунической войны и вернувшемся в Рим с мирными предложениями карфагенян, которые он призывал сенат отвергнуть. Потом он, исполняя свое обещание, возвратился в Карфаген, где ему отплатили пытками и казнью{1269}.[380] Контакты Регула с карфагенянами излагаются и в другом варианте. Греко-сицилийский историк Диодор рассказывает о том, как жена Регула, озлобленная длительным тюремным заключением супруга, уморила голодом одного карфагенянина, заперев его в крошечной комнате без еды и питья. Его товарищ спасся только благодаря тому, что домашние рабы, обеспокоенные безумным поведением хозяйки, подняли тревогу. Магистраты, расследовавшие преступление, хотели предать суду всю семью{1270}. Как бы то ни было, сказание о самопожертвовании Регула вошло в канон истории Рима[381].
Не случайно при Августе легенда о Регуле дополнилась новыми благолепными штрихами. В одной из од поэт Гораций в равной мере воспел и бескомпромиссное подчинение императором британцев и парфян, и самоотверженный призыв Регула к Риму отвергнуть примирение с карфагенянами, несмотря на ужасные последствия для него самого:
Жены стыдливой он поцелуй отверг
И малых деток, ибо лишился прав;
И мужественно взор суровый
В землю вперил, укрепить желая,
Душой нетвердых, членов сената: сам
Им дал совет, не данный дотоль нигде,
Затем — изгнанник беспримерный
Быстро прошел меж друзей печальных.
А что готовил варвар-палач ему,
Он знал, конечно.
Все же раздвинул так
Друзей, что вкруг него стояли,
Сказание о Регуле — лишь один из примеров отображения Пунических войн в сугубо моралистическом тоне, с акцентом на карфагенской угрозе традиционным римским добродетелям. Писатели, признававшие многие установки режима Августа, хотя и не считавшие себя его твердолобыми верноподданными, отвергали смутность и сомнения прошлого столетия, предпочитая определенность побед и нравственной чистоты. В сущности, они исходили из того, что нет никакой надобности в существовании Карфагена в качестве контрастного фона для подчеркивания величия и добродетельности римлян.
К разряду таких писателей следует отнести Ливия[382]. В принципе нет ничего оригинального в его главной исторической концепции — сопоставлении жизнеспособного раннего Рима с тем, каким он стал в эпоху упадка{1273}. В исследовании легко обнаруживается знакомый акцент на тлетворном влиянии роскоши на склад характера римлян{1274}. Ливия отличает от Полибия и других предшественников то, что он рассматривает упадок Рима после разрушения Карфагена как явление временное и преодолимое. Согласно Ливию, Рим уже пережил три исторических цикла с пиками и падениями. Правление Августа означает начало четвертого цикла и возможность для Рима вновь стать великим. По программе Ливия, Август посредством в том числе и непопулярных мер должен остановить процесс упадка и вознести Рим до новых высот, возродив животворные добродетели fides и pietas{1275}.[383]
В повествовании Ливия Карфаген играет более значительную роль, нежели просто главного соперника Рима в борьбе за мировое господство{1276}. Помимо воспроизведения тезиса Полибия о том, что падение Карфагена вызвано чрезмерным влиянием несведущих граждан на власть, Ливий представляет североафриканский город в качестве исключительного морального антипода Риму. Если Полибий считает, что Карфаген потерял величие, то, по мнению Ливия, нравственно неполноценный Карфаген никогда его и не имел. На протяжении всего повествования о Пунических войнах Ливий постоянно противопоставляет карфагенской порочности римскую добродетельность.
Хотя у Полибия тоже встречаются унизительные замечания о нравах карфагенян, нападки Ливия обычно более едкие и язвительные. В знаменитом описании личности великого карфагенского полководца Ганнибала историк, воздав вначале хвалу его физическим данным и военной искушенности, сводит на нет благоприятное первоначальное впечатление уничижительными оценками нравственных качеств: «Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его вероломство превосходило даже пресловутое пунийское коварство. Он не знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не уважал святынь»{1277}.{1278} Согласно Ливию, пороками Ганнибал затмевал даже соотечественников. На протяжении всего повествования Ливий заостряет внимание на вероломстве карфагенского полководца. Чего стоит лишь один эпизод о том, как Ганнибал повелевает заковать в кандалы римских воинов, которым была обещана свобода его же нумидийским начальником конницы. Этот поступок историк язвительно называет актом проявления «истинно пунийского благородства»{1279}.[384] Хотя и не он изобрел ставшее ходовым римское выражение «пунийская верность», саркастически именующее коварство и вероломство, именно благодаря Ливию этот эпитет прочно укрепился в менталитете римлян. Он даже позволил себе вложить это выражение в уста самого Ганнибала, придумав его признание, будто у римского сената нет никаких оснований для того, чтобы доверять мирным переговорам с карфагенянами{1280}.[385][386]
