Парадоксально, но восстановление Карфагена потребовало более основательного разрушения древнего пунического города, чем совершенного Сципионом в предыдущем столетии. Для возведения монументальных зданий была срезана вся макушка холма и сооружена огромная платформа, на которой строилась центральная часть города. Свыше 100 000 кубических метров руин и породы были снесены на склоны Бирсы. На склонах холма римляне возвели подпорные стены и террасы, на которых впоследствии планировалось строить жилые кварталы. Новый римский Карфаген стал наглядным свидетельством стремления режима императора Августа к согласию и примирению. Под новым городом навсегда были погребены последние напоминания о грозном противнике.
Дидона и Эней
Примерно в то же самое время, когда строился новый Карфаген, римский поэт Вергилий Марон писал свой шедевр, эпическую поэму «Энеида». Хотя его и нельзя назвать раболепным приверженцем режима Августа[394], в произведении можно найти немало деталей, созвучных пропаганде деяний императора. Человеку, пережившему кошмары войны, свойственно надеяться на то, что при умном диктаторе наступит новый золотой век, а именно это, собственно, и было обещано громогласно режимом Августа{1294}. В «Энеиде» пересказывается знакомая история о нелегком путешествии Энея из Трои в Италию, где ему уготовано стать прародителем римлян. Но уже в начале поэмы мы понимаем, что Карфаген будет играть в этой истории более значительную роль, чем та, которую отводила ему традиция:
Город древний стоял — в нем из Тира выходцы жили,
Звался он Карфаген — вдалеке от Тибрского устья,
Против Италии; был он богат и в битвах бесстрашен.
Больше всех стран, говорят, его любила Юнона,
Даже и Самос забыв; здесь ее колесница стояла,
Здесь и доспехи ее. И давно мечтала богиня,
Если позволит судьба, средь народов то царство возвысить
{1295}.
{1296} Пунические войны автора не особенно заинтересовали, но поэма тем не менее напоминает сиквел (или приквел) к известному повествованию о конфликте Энния{1297}.[395] Как и в произведениях Невия и Энния, в «Энеиде» вражда между Карфагеном и Римом предопределена богами, и у каждой из сторон имеется небесный заступник: Юнона покровительствует карфагенянам, а Венера, мать Энея, — троянцам. Однако «Энеида» существенно отличается от предыдущих римских поэтических эпосов. Вергилий дает новое и драматичное представление о предыстории этой вражды: роковой любви Энея и Дидоны, основателей римской и карфагенской рас. Хотя нечто вроде встречи между ними упоминается и в эпической поэме Невия, тему любовной связи впервые осветил Вергилий.
В первой книге «Энеиды» троянские беженцы покидают свое порушенное отечество, и их корабли попадают в жуткий шторм, устроенный зловредной богиней Юноной. Уцелевшие троянцы оказываются на берегу Северной Африки, где им помогают другие беженцы с Востока — карфагеняне. Венера, опасаясь, что карфагеняне могут причинить зло сыну, посылает Купидона к Дидоне с заданием влюбить в Энея царицу, которая после убийства мужа отвергала всех претендентов на ее сердце. Юнона, желая помешать Энею и троянцам исполнить свое предназначение в Италии, предлагает Венере поженить ее сына с карфагенской царицей:
Ведомо мне уж давно, что наших стен ты страшишься,
Что опасенья тебе Карфаген внушает высокий.
Где же предел? Куда приведут нас распри такие?
Вечный не лучше ли мир заключить, скрепив его браком?
{1298} Венера соглашается, дабы обеспечить безопасность сыну, хотя и знает о пророчестве Юпитера, что Эней непременно прибудет в Италию и станет основателем римского народа. Во время охоты буря умышленно отделяет Энея и Дидону от остальной группы, и они предаются любви в пещере.
Конечно, аудитории Вергилия уже известно: несмотря на любовь основателей двух наций, кровавый конфликт неизбежно вспыхнет между карфагенянами и римлянами. Поэтому он заставляет нас задуматься: а что, если бы Эней и троянцы остались в Карфагене и основали здесь свою родину? Вергилий даже наряжает будущего основателя Рима в накидку, пылавшую пурпуром тирским, вышитую золотым узором, и поручает ему направлять строительство города, который превратится в злейшего врага Рима{1299}. Поэт не исключает и того, что основание Рима вообще могло не состояться, если бы его герой задержался в Северной Африке:
Медлит, забыв об иных городах, судьбой ему данных, —
Все, что скажу я, ему отнеси ты с ветром проворным:
Мать, за сына моля, не это нам обещала
И не за тем два раза его спасала от греков, —
Но чтоб Италией он, вековую державу зачавшей,
Правил средь грома боев и от крови Тевкра высокой
Род произвел и весь мир своим подчинил бы законам.
Если ж его самого не прельщает подвигов слава,
Если трудами хвалу он снискать не желает, —
Вправе ли сына лишить он твердынь грядущего
Рима? Что он задумал? Зачем средь враждебного племени медлит?
Разве о внуках своих, о Лавиния пашнях не помнит?{1300},[396]
Читатель, конечно, знает: Эней недолго пробудет в Карфагене. Его судьба уже предопределена. Противостоять ей не только невозможно, это означало бы поступиться добродетелью pietas, на которой будет зиждиться склад характера римлянина.
Наконец Юпитер посылает Меркурия, вестника богов, чтобы он уговорил Энея покинуть Карфаген. Осознавая неминуемость судьбы и долг перед богами и будущей родиной, Эней приказывает троянцам отправляться в Италию. После того как Эней тайно отплывает, Вергилий огорошивает аудиторию причитаниями покинутой царицы. Готовясь совершить самоубийство, убитая горем Дидона в то же время произносит проклятия, предвещающие неизбежность возмездия карфагенян:
Вы же, тирийцы, и род, и потомков его ненавидеть
Вечно должны: моему приношеньем праху да будет
Ненависть. Пусть ни союз, ни любовь не связует народы!
О, приди же, восстань из праха нашего мститель,
Чтобы огнем и мечом теснить поселенцев дарданских
[397] Ныне, впредь и всегда, едва появятся силы.
Берег пусть будет, молю, враждебен берегу, море —
Морю и меч — мечу: пусть и внуки мира не знают
{1301}.
В этом плаче-заклинании выражена древнейшая подоплека исторической вражды между Карфагеном и Римом. Даже в конце поэмы у богини Юноны, хотя она и признает зарождение нового народа на основе слияния троянцев и латинов, подчеркнуто сохраняется чувство злой обиды за карфагенян{1302}.