— Но…

— Никаких «но». Никогда!

Я кивнул: ее гнев сделал меня покорным. Молча глядел на нее, хотел отыскать объяснение жестоким словам.

Элла встала со скамейки и произнесла медленно и отчетливо:

— Я не могу любить человека, который боится своих чувств.

Силясь побороть охватившее меня оцепенение, я спросил, что она имеет в виду.

— Ровно то, что сказала.

В зловещей тишине, нависшей над нами, я отчетливо слышал, как кровь с силой колотится в виски.

— Ты хочешь меня испытать? — с трудом выдавил я, чувствуя страшное опустошение.

Элла помолчала и тихо ответила:

— Наверно, да. Докажи, что хочешь именно меня, что я не запасной вариант и ты уверен в себе и своих желаниях.

— Но как? Как, если ты не веришь моим словам?

Снова наступила тишина.

— Вероятно, простого поцелуя будет вполне достаточно, — произнесла Элла мягко, не глядя на меня. — Полагаю, ты сразу поймешь, что чувствуешь. Тебе придется заставить себя… И тогда ты узнаешь, действительно ли тебе нужна я. — И она пошла прочь.

Меня будто морозом сковало. Я слушал, как потрескивает гравий под Эллиными башмаками, и не отрывал взгляда от ее удаляющейся фигуры, пока она не скрылась за деревьями.

С той поры прошли десятки лет. Тот мальчик на скамейке мне словно чужой. Я окликаю его — он не слышит. Он застыл, не в силах пошевелиться, хотя, как мне представляется, огромные волны накатывают на него, разбиваются на тысячи осколков. Однако ему нет дела до моих предостережений. Я прошу его не отвлекаться на буквальное значение сказанных Эллой слов, искать в них скрытый смысл. Он меня не слышит, не может услышать. Ему плохо, он чувствует себя потерянным, пытается сообразить, как ему быть, что делать, и от напряжения у него кружится голова. Он скользит вниз, его затягивает водоворот; сам того не понимая, он тянется всем телом, силясь выбраться, и цепляется за обломок необдуманного, безрассудного решения. Хватается за него, видя в нем спасение, ошибочно полагая, что оно поможет ему удержаться на плаву. Он еще не знает, что такое предательство и к чему оно приводит.

С расстояния в шестьдесят лет я зову его: теперь-то я понимаю, что стояло за словами Эллы, а у него не было возможности это понять. Я снова вижу ее в пражском кафе, слышу ее слова о том, что я не имею ни малейшего представления, насколько здоровую психику надо иметь, чтобы остаться в здравом уме после сеанса у авторитетного психиатра, что доктора со своими бесконечными вопросами способны кого угодно заставить усомниться в себе и окружающих. Но тот мальчик сидит неподвижно, с бесстрастным лицом, и я тщетно объясняю ему такую понятную мне теперь истину: когда мы совершаем грех, нам приходится допустить возможность, что и те, кого мы любим, тоже способны согрешить. Когда Элла украла у своей кузины мужчину, которого не любила, она нанесла самой себе удар не менее губительный, чем Саре.

Я пытаюсь докричаться до него: его возлюбленная предала саму себя, с тех пор ей пришлось жить в вечном страхе, что люди, которых она любит, тоже могут совершить предательство. Именно этот страх заставил Эллу оттолкнуть меня, из-за него ей понадобилось любой ценой получить доказательства моей преданности.

Теперь я знаю, что, изменив себе, Элла потеряла веру в человечество, и сердце мое наполняется болью при мысли об этой хрупкой девушке, которая всего-навсего хотела твердо знать, что я люблю ее, только ее.

Я проклинаю жестокую судьбу, которая не благословила меня тогда пониманием того, что есть вещи, непозволительные даже ради любви.

Мне не хватало мудрости и опыта, я был лишком молод и слаб и поддался логике ее неуверенности. Сидя на той уединенной скамейке, я уверовал в то, что Элла бросила мне вызов и, чтобы доказать ей свою доблесть и верность, я должен пройти назначенное ею испытание. А еще я знал, что не смогу выносить насмешку в ее холодных зеленых глазах. Юный глупец, я не понимал тогда, что выражение на Эллином лице, принятое мною за насмешку, на самом деле было страхом и моя возлюбленная, как и я, была ребенком, игравшим во взрослую игру; она удовольствовалась бы куда более простыми и невинными доказательствами вместо того, которое я ей предоставил.

Мир кружился перед моими глазами, идеалы дружбы и верности рушились под тяжестью брошенного ею вызова, я не ведал, что испытание, назначенное мне Эллой, — это на самом деле реакция гордого разума на страх потерять меня — каким бы безосновательным ни являлся этот страх. Мне было невдомек, что она отчаянно нуждалась в доказательстве моей преданности, а вовсе не в демонстрации моей отваги другим людям.

А истина такова: тот, кто много дает, многого ожидает взамен, а кто много берет, ожидает, что и у него многое отнимут. Элла украла у Сары человека, которым та больше всего дорожила, и теперь сама не могла ни в ком быть полностью уверена. Как у Сары отняли Чарльза, так и меня могли отнять у Эллы — этого она боялась, а страх погубил многих достойных людей.

Элла могла вновь обрести уверенность во мне единственным способом — похитить меня у остального мира и вернуть на ее условиях. Она была молода, Эрик — милый, доверчивый Эрик — оказался под рукой, и поэтому она выбрала его в качестве средства достижения своей цели. А я, измученный любовью к ней, подстегиваемый холодом ее глаз — холодом, в котором я не разглядел ни страха, ни слабости, — стал обдумывать поставленную передо мной задачу. Я решил принять вызов, брошенный Эллой, и доказать ей свою преданность — так, как она хотела.

Эрик сидел один в гостиной и читал. Я накрыл его ладонь своей и сказал, что нам лучше уехать. В тот момент я и начал его предавать. Помню, как он удивился, его карие глаза расширились, он приоткрыл рот, собираясь возразить. Но так ничего и не сказал, изумление в его взгляде сменилось пониманием, и он вскочил с кресла и отправился паковать багаж, подстегиваемый внезапной радостью и надеждой на то, о чем он и мечтать не смел.

Перед отъездом я повидался с Эллой и поцеловал ее на прощание с яростью, доселе мне неведомой. Моя ярость испугала ее, и я был этому рад. Даже хорошо, что Элла сомневается в исходе назначенного мне испытания. Зато уж, когда я пройду его, ее доверие ко мне возрастет многократно!

Сейчас, размышляя о прошлом в выстывшей комнате, я с трудом сдерживаю слезы.

Первое, что вспоминается мне о времени, проведенном с Эриком, — это поездка на поезде, которую мы совершили, покинув дом Эллы. Мы ехали в Вожирар, в поместье его семьи, — не знаю, почему мне взбрело в голову отправиться именно туда. Путешествие запомнилось потому, что представляло разительный контраст с нашей недавней поездкой из Праги во Францию.

Говоря о контрасте, я имею в виду перемену, происшедшую с тем взволнованным мальчиком, который еще вчера ехал на встречу со своей возлюбленной, полный надежды и радости при мысли об ожидавшем его счастье. Во время второго путешествия я был совсем иным: теперь я понимал улыбки Эрика и улыбался ему в ответ и абсолютно ясно видел, что Элла права, а еще, как ни отвратительно мне об этом думать, что я пройду ее испытание.

Я стараюсь точнее припомнить, что чувствовал тогда, сознавал ли возможные последствия своего поведения, ожидал ли угрызений совести. Но все мысли подобного рода отступали на задний план перед воспоминанием о глазах Эллы — холодных, насмешливых глазах, смотревших на меня в то утро у каменоломни. Я хотел стать достойным ее одобрения, мечтал, как глаза эти снова ласково засияют для меня.

Сейчас мне стыдно за то, с какой легкостью из-за Эллы я поступился дружбой, связывавшей меня с Эриком. А в ту пору не было — я в этом почти уверен. И я вспоминаю почему. Я шел на всяческие уловки, чтобы отогнать от себя соображения, способные ослабить мою решимость, на хитрости, при помощи которых мой одержимый разум защищался от усложнявших дело сомнений, отстаивая свои намерения.

Я научился отделять того Эрика, которого знал, от того, на ком мне предстояло ставить опыты. И мне это столь успешно удавалось, что две стороны его личности — чувственная и платоническая — разрослись в моем воображении и в итоге превратились как будто в двух разных людей, разумеется связанных между собой, но определенно самостоятельных.