— Спасибо, — снова с чувством сказал я.
— Я уже говорил, это пустяки, — повторил он, глядя мне прямо в глаза. — Доставлять радость друзьям — значит доставлять радость себе.
И я отправился домой. Постепенно сгущались синие сумерки; розовые оттенки уступали место золотистым, а потом серым, покуда солнце неторопливо садилось за крыши и пелену смога, висевшую над огромным городом. Глядя на небеса над головой, огромные и прекрасные, я думал, что все их великолепие не может сравниться с грандиозностью моего счастья и все их краски блекнут в сравнении с богатствами моей жизни.
Конечно, я фантастически преувеличивал, но Элла научила меня давать волю фантазии. Я сел на берегу реки и стал смотреть, как солнце уходит за горизонт, сначала отыскивая в его мощи метафору, а после просто спокойно отдыхая в бледном тепле его прощальных лучей.
12
Я действовал согласно плану: обратился к нужным людям, попросил их об услуге, и мне дали отсрочку на семестр. Через два дня получил телеграмму от Мендля, в которой тот сообщал, что с радостью возьмет меня на семестр в ученики.
Камилла Бодмен позвонила сразу же, как только об этом узнала.
— Дорого-о-ой! Ты такой замечательный!
— Это все дело рук твоей матери, Камилла.
— Разве я не говорила, что вы друг другу понравитесь? Разве я этого не говорила?
— Говорила.
— Разве я не была права?
— Была. Спасибо.
Камилла требовала свою порцию благодарности.
Одна только мысль омрачала мое ликование — мысль о необходимости расстаться с Эллой.
Я, разумеется, сразу же рассказал ей о предложении Эрика, и мы вместе пережили те несколько напряженных дней, на протяжении которых Реджина Бодмен проворачивала свои махинации. Ни один из нас не верил, что они увенчаются успехом, хотя Элла понимала мои надежды и надеялась вместе со мною, а когда затея сработала, мне захотелось первым делом сообщить об этом именно своей возлюбленной. Однако, когда я позвонил в дом на Честер-сквер, мне сказали, что Харкортов нет дома, и человек, чей низкий голос доносился с другого конца провода, сообщил, что ему неизвестно, когда они вернутся.
Я ждал два дня, недоумевая, а моя мама пока что рассказывала всем своим знакомым о том, как мне повезло, и о том, что у меня несомненный талант. Атмосфера в нашем доме к тому времени изменилась до неузнаваемости: инстинктивное умение красиво проигрывать помогло моим родителям поверить, что между нами никогда не было никаких конфликтов. Они, конечно, высказывали вполне понятные сомнения — так они мне заявили, — но никогда не пытались встать у меня на пути. На самом деле именно последнее мои родители прежде и делали, впрочем, они до сих пор считали, что нельзя недооценивать значение надежной, стабильной работы, чем бы я ни занимался. С безразличием юности я слушал их рассуждения и думал, что это очень благородно и возвышенно с моей стороны — не осуждать их за лицемерие.
Лишь много лет спустя я разглядел истинную подоплеку нашего конфликта, понял, что они были снобами, но не лицемерами, увидел проявление любви в нашем длительном противостоянии. Лишь много лет спустя я по достоинству оценил, какое великодушие заключалось в их радости за меня, но было уже поздно сообщать им об этом.
А тогда я придавал словам своих родителей не так уж много значения: мысли мои были заняты попытками связаться с Эллой. Три дня я горевал: снова и снова низкий голос человека, подходившего к телефону в доме на Честер-сквер, отказывал мне в возможности поговорить с нею.
На третий день бесплодных попыток дозвониться я получил от нее письмо. Конверт был тяжелым, бумага — плотной, на ней стояла печать с изображением голубой короны и адрес отправителя, который я не ожидал увидеть: «Замок Сетон, Корнуолл».
«Мой самый дорогой! — писала Элла. — Тебе будет неловко, если ты узнаешь, как сильно я по тебе скучаю, особенно если ты прочтешь об этом в письме. (В такую погоду в Сетоне, глядя на сияющее в лучах солнца море, становишься до боли сентиментальным. Я возьму себя в руки и не стану утруждать тебя описанием своих чувств.)
Причина того, что я здесь, увы, грустная. У дяди Сирила было что-то вроде приступа, он четыре дня находился в критическом состоянии, а потом его отвезли в больницу в Пензансе. Жизнь его, по-видимому, висит на волоске, и семья собралась ругаться у его одра и наводить трепет на жителей деревни. Тетя Элизабет настаивает на том, что в такие моменты тесное единение необходимо „как пример для арендаторов“, — разумеется, кровь моя закипает, когда я слышу этот тезис. Вот так пагубно американское воспитание влияет даже на членов лучших семей, и я стала причиной всеобщего недовольства.
Тетя Элизабет и Сара часами хмыкают и гневно охают по углам, осуждая меня (я в этом уверена) и сожалея о том, что с этим ничего нельзя поделать. Однако еще большая порция упрекающих взглядов достается Памеле, ведь она не защищена кровными узами. Она всего лишь чужачка, и однажды ее день настанет, тетя Элизабет это знает. Моя тетя боится, что ее отошлют жить во вдовий дом.[5]
Это неприязненное отношение семьи ко мне и Памеле, конечно же, очень злит папу, и, когда мы все вместе собираемся за столом, напряжение отчетливо чувствуется в воздухе. Надеюсь, Сирила не выпишут домой поправляться: подобная атмосфера его просто убьет. Но нам придется остаться здесь до тех пор, пока опасность не минует, то есть не меньше чем на неделю, а то и на две.
Думаю, нам с тобой это пойдет на пользу. Как бы сильно я ни любила те часы, что мы проводим вместе (а я очень их люблю), они отвлекают меня от проблемы, которую я должна решить. Я все еще обручена, ничего не изменилось, и я не могу продолжать вести себя как ни в чем не бывало. Чарли начинает удивляться, почему это я все время больна всякий раз, как он хочет меня увидеть, а мой запас отговорок и предлогов не бесконечен. Мне кажется, Сара пристально за мной наблюдает, — хотела бы я знать, что успели увидеть ее холодные глаза. От ее присутствия мне не по себе, и на то есть причины. (Вот видишь, все-таки у меня есть совесть.)
Так что я тут все время серьезно обдумываю ситуацию и пытаюсь решить, что делать дальше. Еще я буду думать о тебе и о потрясающих возможностях, открывающихся для тебя в Праге. Я буду так скучать по тебе, если ты уедешь (проклятая Реджина Бодмен, она из кожи вон лезет, чтобы все устроить, уж я-то знаю). Но чувство наше сильно, так что у нас много времени впереди.
Люблю-люблю-люблю тебя.
Элла»
Я все-таки один раз увиделся с Эллой до отъезда. Разрешение на учебу оформлялось дольше, чем мы с Эриком предполагали, и мы оставались в Лондоне до тех пор, пока улаживались бюрократические процедуры между двумя правительствами. Дядя Сирил поправился, вернулся домой и услал семью восвояси, разгневавшись на то, что они развели вокруг него столько суеты. Так что Элла вернулась в Лондон, и в доме на Честер-сквер вновь закипели бурные приготовления к свадьбе.
И вот перед моим отъездом мы встретились. Я уже упаковал свою одежду и книги, позвонил на прощание всем приятелям, со всеми повидался. Я был готов ехать.
Камилла Бодмен потребовала от меня встречи наедине и за ленчем сообщила, что в Лондоне будет без меня ужасно скучно. Звонил Майкл Фуллертон, чтобы пожелать мне удачи. А Реджина Бодмен, верная своим привычкам, организовала последний благотворительный концерт, таким образом получив хотя бы первоначальную компенсацию за свои вложения в мое будущее.
Стояла середина сентября, один из последних дней того затянувшегося теплого лета. Мы с Эллой встретились в Национальной портретной галерее, среди викторианского великолепия. Снаружи, на Трафальгарской площади и Черинг-Кросс-роуд, неслись куда-то шумные потные толпы, внутри, в могильном холоде пустынных залов галереи, царила тишина. Элла поднялась по лестнице мне навстречу торопливой легкой походкой, полной нетерпения, с улыбкой на губах, раскрасневшимися щеками. Не помню, о чем мы говорили, вероятно, она рассказывала о своей поездке в Сетон, о том, как пыталась подавить в себе горькие чувства в отношении семьи, хотя бы в присутствии больного. Я поведал ей, как целеустремленно Реджина Бодмен старалась мне помочь, о наполненных событиями днях накануне поступления в ученики к Мендлю, о том, что Изабель Моксари была двоюродной бабушкой Эрика. Кстати, мы с Эллой отправились в Национальную галерею, чтобы посмотреть имевшуюся там небольшую коллекцию картин Моксари, и с разочарованием узнали, что их временно отправили на выставку в Париж.
