Элла была женщиной гордой, а гордость пагубна для человека. Но, как выяснилось позже, в конечном счете не гордость сгубила Эллу. Недостаток доверия к миру, ставший следствием предательства по отношению к самой себе, — вот что привело к катастрофе. Тот, кто много отдает, ждет, что ему многое воздастся; тот, кто отнимает, ждет, что у него тоже отнимут.

Успокаивая Эллу, я под ограждающей лаской слов утешения скрыл от нее опасность, которую заключали в себе ее поступки. И этим оказал дурную услугу. Лучше б я заставил ее ближайшим поездом вернуться в Лондон и признаться во всем Саре и Чарльзу Стэнхоупу — а в тот краткий миг она выполнила бы все, что я бы ей предложил. Мучительная сцена с горькими слезами была неизбежна, но за ней непременно последовали бы разрядка и облегчение. Раны в душах обеих сестер вскрылись бы и со временем, несомненно, очистились бы от гноя.

Мои утешения помогли Элле успокоить, смягчить чувство вины, а потому несправедливость, совершенная в отношении Сары, осталась невозмещенной и рана продолжала гноиться.

Я гладил ее волосы, целовал нежную стройную шею и думал лишь о том, как остановить слезы и исцелить боль. Я не знал, что слезы бывают очищающими, был слишком молод и неуверен в себе, чтобы не успокаивать Эллу, а направить на верный путь.

Мое утешение сделало ее признание, а следовательно, и прощение сначала необязательным, а затем и вовсе невозможным. Но откуда мне было знать, что, поступив иначе, я мог спасти нас всех?

Вскоре после моего возвращения из Корнуолла — буквально через день или два — зазвонил телефон, и, сняв трубку, я услышал голос Камиллы Бодмен — с придыханиями и долгими гласными.

— Дорого-о-ой, где ты был? — проворковала она.

Между нами существовал негласный договор: по истечении периода, на протяжении которого мы не общались, винить за молчание полагалось меня. Прошло десять дней с тех пор, как я сопровождал Камиллу на прием к Харкортам, после с почтительной улыбкой оставил у дверей ее дома и мы пообещали друг другу «не пропадать».

— Сидел дома, Камилла, — солгал я. — Просто был очень занят.

— Снова музицировал?

Камилла разделяла художественный труд на три широкие категории: музицирование, рисование и литераторство.

— Да. Мне нужно практиковаться. Скоро начинаются занятия в Гилдхолле.

— Я знаю, дорогой.

— Чем могу быть полезен?

— Ты не просто можешь быть полезен. Мне только что пришла в голову просто фантастическая идея.

— Да-а? — Я с осторожностью относился к фантастическим идеям Камиллы.

— Понять не могу, почему не подумала об этом раньше.

— Да-а?

— Ты просто обязан познакомиться с одним человеком. Вы друг другу несказанно понравитесь.

В своих общественных начинаниях Камилла действовала искренне, от чистого сердца, хотя не всегда из чистого альтруизма.

— С кем? — спросил я, заинтересовавшись. Ее энтузиазм был заразителен.

— С моей мамой, — ответила она просто.

Так я попал на свой первый «утренник» у Бодменов.

Оказалось, что дом на Кэдоген-сквер не так уж сильно пострадал в ходе празднования дня рождения Камиллы. Если кто-то и ронял на пол сигареты или проливал коктейли с шампанским, результаты этих бедствий были искусно замаскированы или вовсе удалены. Впечатление, будто дом пережил опустошительный набег неприятеля, рассеялось.

Я в полной мере ощутил это на следующий день. Меня впустила горничная, улыбнулась и исчезла, как только дверь за мной закрылась. Мебель и украшения вернулись в зал и гостиную — оба помещения теперь представляли собой беспорядочное нагромождение предметов Викторианской эпохи. Сквозь все эти безделушки в проем открытой двери, ведущей в комнату, во время вечеринки служившую танцевальным залом, я увидел группу из шести или семи мужчин и женщин, сидевших на неудобных стульях полукругом вокруг хозяйки. Реджина Бодмен — в полном соответствии со своим именем — выглядела по-королевски величаво и моложаво. Она говорила вежливо, но властно, как подобает даме, занимающей высокое положение в обществе.

— Считаю, что слово «салон» в английском языке совершенно неуместно, — говорила она, когда я вошел.

Я молча ждал, пока хозяйка меня не заметит, но она не спешила сделать это, и тогда я кашлянул. Она обернулась — медленно, осторожно, словно боялась испортить прическу.

— Вероятно, вы — мистер Фаррел, — произнесла она ласково, протянула правую руку, я пожал ее, и миссис Бодмен указала мне на стул слева от нее. — Моя дочь очень высоко отзывалась о ваших талантах.

— Спасибо, — поблагодарил я и занял свое место в кругу беседующих.

Хотя разговор, который мы вели в то утро, был блестящим и искрометным, тема его стерлась из моей памяти. И лица людей, проявлявших в нем столь дивное красноречие, я тоже вспомнить не могу. Напрягаю разум, пытаясь представить себе Эрика, — и не получается. Однако сцена в целом сохранилась в моей душе весьма живо.

Я вижу перед собой Реджину Бодмен, покровительницу бедных художников и прочих безнадежных страдальцев, беседующую с группой преданных просителей. С них можно было написать аллегорическую картину и повесить ее на одной из стен громоздкого викторианского особняка: «Блеск царствующей благотворительности». Впрочем, самой Реджине не был свойствен викторианский стиль, характеризовавший ее мебель; с нами, как и с другими ее подопечными, она обращалась весьма современно и мыслила рационально, хорошо сознавая перспективы каждого. Она занималась организацией общественных благотворительных мероприятий, но находила также время и желание покровительствовать талантам.

В то утро миссис Бодмен взяла меня под свое крыло, угостив милостивой улыбкой и чашкой кофе. И то и другое я принял с радостью, а потом с готовностью присоединился к беседе, поскольку сообразил, какую выгоду могу получить от этого знакомства: Реджина, в отличие от своей дочери, испытывала глубокое уважение к культуре и, хотя сама и не была выдающимся мыслителем, любила таковым казаться. Поэтому она охотно слушала людей думающих и покровительствовала тем, кто облекал свои мысли в слова, принося ей тем самым практическую пользу.

В широкой благотворительности миссис Бодмен существовала конкретная система взаимных компенсаций, о чем я догадался, увы, только начав раскланиваться. Реджина относилась к числу немногих мудрых людей, понимавших, что безвозмездная щедрость подавляет и лишает воли того, на кого она направлена, и к тому времени, когда мы стояли в холле, прощаясь с хозяйкой, она взяла с каждого обещание, что он посодействует делу, не имеющему ничего общего с его профессиональными успехами. Это соглашение ничем не закрепили, просто оно существовало. Реджина просила — и вы говорили «да».

Ей требовалась поддержка не деньгами, а мастерством и временем. В то утро, прощаясь с нами, она хлопотала о восстановлении разрушавшихся церковных зданий. Такие жемчужины, как собор Святого Павла и Вестминстерское аббатство, не интересовали Реджину Бодмен, общенациональные памятники не вдохновляли ее на подвиги в области сбора денег на благотворительность. Нет, ее привлекали маленькие церкви, обрушение которых — та цена, что платит наш светский век за свое пренебрежение религией.

Она занималась организацией благотворительного концерта в церкви Святого Петра на Итон-сквер. Успех ее предприятия зависел от этого концерта, а кто-то из участников подвел ее.

— У меня были запланированы три сонаты Бетховена… — Лицо и голос Реджины выражали страдание. — А солист, на которого я рассчитывала, уехал в Берлин играть на приеме для того маленького человека со смешными усами. Для герра Гитлера. Ему, конечно, это пойдет на пользу, и я за него, конечно, крайне рада, но время он, честно говоря, выбрал крайне неудачно.

Так случилось, что упомянутые сонаты Бетховена входили в мою обязательную программу в Гилдхолле и я вот уже несколько месяцев над ними работал. Я вдруг догадался, что миссис Бодмен, очевидно, знала об этом от дочери и что на Кэдоген-сквер меня привели не только удача и благосклонность Камиллы.