Я отлично помню этот ужин: старомодный фарфор, на котором подавались блюда, огонь, уютно потрескивавший в качестве аккомпанемента к нашему разговору. За столом нас было трое: я, Эрик и Элла; доктора Петена вызвали в деревню принимать роды, обратно его ждали поздно ночью.

На закуску мы ели холодное мясное ассорти, приготовленное днем мадам Кланси, и разговаривали о Праге, о распродаже имущества мадам Моксари, о каменоломне, которую Эрик обнаружил во время прогулки.

— Там добывали камень для строительства дома, — сообщила нам Элла. — Она очень глубокая, моя мать велела наполнить ее водой и использовала как купальню. — Она пригубила вино. — Вы, конечно, можете туда нырнуть, хотя сейчас, в начале декабря, я бы не советовала.

Эрику хотелось осмотреть каменоломню при лунном свете, и, когда ужин подошел к концу, а доктор Петен все не возвращался, мы решили, что настало как нельзя более подходящее для прогулки время.

Мы двинулись по посыпанным гравием дорожкам через тисовый пролесок; поначалу смеялись, чувствуя, как незаметно улетучивается напряжение и тревога, но вскоре умолкли: чары сада подействовали на нас. Элла в темноте нащупала мою руку и крепко сжала. Эрик шагал впереди с фонарем, направляя его порой назад, на нас. За тисовой рощицей ничего не было видно, кроме площадки с аккуратными рядами яблонь, смотревшихся во тьме довольно зловеще.

— Нам туда, за фруктовый сад, — прошептала Элла, указав направление.

Земля под ногами была твердой и ровной.

Мы миновали еще один ряд деревьев, и Эрик выключил фонарь. На краткое мгновение мир погрузился в кромешную тьму. А потом из-за края тучи показалась луна, и в голове моей всплыла стихотворная строчка, единственная уцелевшая со времен далекой школьной поры, — цитата из «Королевских идиллий» Теннисона, фраза о том, как перед глазами героя возникла «гладь озерная» «в величественном зареве луны».[9]

Перед нами действительно лежала озерная гладь, и зимняя луна сияла бледным золотом. Мы увидели внушительную стену каменоломни, уходящую на много футов вниз под черную воду. С безоблачного неба луна освещала эту картину жутковатым, потусторонним светом, превращая кусты в гоблинов, а деревья — в тощих великанов.

Мы молчали. Я видел профиль Эрика в лунном свете: рельефный изгиб его галльского носа, очертание подбородка, черные цыганские кудри. Рядом с ним, сцепив пальцы в замок, стояла Элла, хрупкая, словно фарфоровая, кожа ее призрачно светилась. Я оказался между ними и глядел, как она поигрывала кольцами.

Помню, в тот момент я сказал себе: «Вот она, красота». Однако было что-то неуютное в этом великолепном пейзаже; что-то тревожное почудилось мне в уединенной каменоломне и ее бездонных глубинах. В голове мелькнул жуткий образ огромных тварей, ползающих по илистому дну, поджидая добычу.

Наконец, оторвав глаза от этой картины, я перевел взгляд и увидел, что Эрик смотрит на меня и во взгляде его — боль. Элла же устремила свой взор на него, но было слишком темно, и я не мог понять выражения ее лица. Наши с Эриком глаза встретились, и он снова включил фонарь — чары, которыми пыталось околдовать нас это место, внезапно разрушились.

— Пошли, — бросил он, — я замерз, — и устремился к дому быстрым, решительным шагом.

Мы с Эллой молча последовали за ним.

Во время той прогулки с нами что-то случилось. Ни одного слова не было произнесено вслух, но когда мы добрались до дому, все уже было не так, как в ту минуту, когда мы из него вышли. В нашем молчании не осталось прежней легкости и непринужденности.

Проходя мимо гостевого крыла, я с облегчением увидел свет в комнате доктора Петена.

Элла, чуть сгорбившись, проскользнула мимо его окон.

— Мне нельзя сейчас встречаться с ним, — промолвила она, когда мы поднимались по ступеням.

Она взглянула на меня и хотела что-то добавить, но передумала. На обратном пути Элла не стала брать меня за руку, а когда я коснулся ее плеча, отстранилась.

— Мне полагается все время быть веселой и жизнерадостной, — объяснила она наконец, изобразив на своем лице слабое подобие улыбки, — иначе я испорчу отчет, который он посылает папе и Памеле. Я вас завтра познакомлю.

И она провела нас с Эриком в темный холл, заперев за нами массивную дубовую дверь.

— У меня мурашки по коже бегут от этого места, — заявила она вдруг, оглядывая утопавшую в сумерках комнату.

— У меня тоже, — с готовностью ответил я, сожалея, что Эрик находится с нами, и мечтая остаться наедине с Эллой.

В присутствии моего друга, учитывая странное настроение, охватившее его на обратном пути, я чувствовал себя неуютно.

— А мне кажется, прекрасный дом, — донесся до нас из полумрака голос Эрика, неестественно громкий.

Только что он был рядом со мной, а теперь стоял на другом конце комнаты у камина, едва различимый в меркнущем свете догорающих углей. Элла вздрогнула.

— Ох и напугал же ты меня! Ты что, научился летать? — выпалил я испуганно и удивился собственной резкости.

— А вы что, привидений боитесь? — насмешливо парировал Эрик.

По лицу Эллы было видно, что она пытается решить, как расценивать тон Эрика: то ли в качестве обидной насмешки, то ли дружелюбной иронии.

— Ты прав, глупо получилось, — произнесла она. — Спокойной ночи вам обоим. Желаю спать без сновидений.

Она поцеловала меня в щеку и выскользнула из комнаты.

Я было последовал за нею, но в дверях она остановилась, оглянулась и покачала головой. И я замешкался в нерешительности посреди зала. А она пропала.

Неожиданно разозлившись, я повернулся к Эрику:

— Пошли, пора ложиться.

— Ты уверен, что именно со мной хочешь ночевать в одной спальне? — поинтересовался он ровным и прохладным тоном.

— Заткнись.

Я молча двинулся в нашу уютную комнату. Сейчас ее освещал огонь, разведенный за недавно отполированной каминной решеткой. Опять одуряюще благоухала лаванда, сообщая о том, что заботливая мадам Кланси снова тут побывала. Мы с Эриком почти не разговаривали; разделись в теплом полумраке спальни и легли в свои постели, на хрустящие и прохладные простыни.

— Спокойного сна, — пожелал я.

— Тебе тоже.

Так окончился наш первый день в Ле-Варреже.

А следующий оказался ярче, светлее предыдущего — холодный ясный зимний день, наполненный ослепительным солнечным блеском. Землю сковал мороз. Мы с Эриком проснулись рано и явились к завтраку первыми. Словоохотливая француженка (мы предположили, что это и есть мадам Кланси) предложила нам круассаны и кофе, приправив завтрак мрачными прогнозами насчет погоды. Женщина говорила так быстро, а акцент показался мне столь необычным, что, когда она ушла, я попросил Эрика перевести.

— Она поведала, что в ближайшее время сильно похолодает, — сказал он. — А еще сообщила, что Элла отправилась на прогулку. И скоро вернется.

Не успел он договорить, как в комнату вошла разрумянившаяся от мороза Элла:

— Доброе утро, мальчики. — Голос ее звучал весело, но она избегала смотреть мне в глаза.

— Доброе утро.

В ее присутствии я немного помрачнел, дуясь на то, что вчера она запретила мне последовать за нею. Элла не обратила на это внимания и сообщила:

— Наш добрый доктор Петен обычно спускается около девяти и выпивает чашку кофе с круассаном. Полагаю, это он.

При этих словах в столовую вошел мужчина средних лет, полноватый, лысоватый, с клочками седых волос, длинных по бокам и зачесанных на макушку в попытке скрыть проплешину.

— Доброе утро, мадемуазель Харкорт, — приветствовал он любезно и учтиво, но с некоторой насмешкой — так обычно подтрунивают над ребенком. — Надеюсь, вы хорошо спали. — Английский у него был безукоризненный.

— Очень хорошо, спасибо, — ответила Элла, лучезарно (но ненатурально, как показалось мне) улыбаясь. Налила кофе и представила нас друг другу.

Доктор кивнул, приветствуя нас: