Двумя самыми очевидными качествами тети Джулии были железная воля и постоянство в привычках. Именно поэтому в те тусклые недели, последовавшие за моим возвращением из Франции, я ждал ее приезда с большим нетерпением, чем обычно. Мне необходимо было убедиться, что хоть что-то в мире осталось прежним и неизменным. И не существовало тому лучшего подтверждения, чем визит этой дамы, из года в год приезжавшей к нам на Рождество, в чьем присутствии жизнь обретала военную упорядоченность, которую сглаживали, придавая ей очарование, нелепая бестактность и презрение к приличиям, проявляемые старой леди.

Тетя Джулия все делала четко, как по расписанию. Являлась строго за три дня до Рождества и неизменно покидала нас назавтра после Дня подарков. Сам приезд ее был обставлен весьма солидно: она добиралась от вокзала Ватерлоо на двух такси («Одно — для багажа, другое — для хозяйки с собакой») и выходила из машины под ленивое гавканье лоснящегося бассет-хаунда, подставляя моей матери для поцелуя морщинистую щеку, прежде чем расплатиться с шоферами и отослать их восвояси, напутствуя пожеланием: «Чертовски счастливого Рождества». Войдя в дом и уютно устроившись у камина, она закуривала небольшую сигару, выпивала стакан воды — спиртного тетя Джулия не употребляла — и начинала расспрашивать собравшихся обо всем происходящем с такой безжалостной прямотой, что моя мама обижалась, и в комнате воцарялось ледяное молчание, неизбежно и многократно повторявшееся на протяжении пятидневного тетушкиного визита.

Помню, в день приезда тети Джулии я стоял в холле, дожидаясь, пока она не подвергнет меня допросу и не одарит двумя крепкими рождественскими поцелуями. Мне казалось, что визит Джулии отвлечет меня от меня самого, не терпелось услышать ее суждения, непререкаемые и категоричные, я предвкушал, как она возьмет на себя командование рождественскими увеселениями.

Это мама предложила, чтоб я ежедневно выгуливал Джепа. Джулия любезно согласилась предоставить мне эту привилегию: ей казалось, что нет более высокой чести, чем ухаживать за этим счастливым важным псом, с блестящей шкуркой и добрыми глазами избалованного любовью существа. Джеп очень серьезно относился к ежедневному моциону, что давало мне отличную возможность оставаться в одиночестве и веский предлог сбегать от родных. Я делал вид, что очень ревниво отношусь к привязанности Джепа, а потому не хочу, чтобы нас кто-либо сопровождал.

В простодушной любви Джепа я находил некоторое успокоение. Одинокие прогулки стали для меня спасением, потому что дом был постоянно полон гостей, а мне приходилось принимать их пальто, наполнять их бокалы, слушать их разговоры, одинаковые на всех рождественских коктейльных вечеринках, и улыбаться. Никто не беспокоил меня лишь в одной комнате — в той самой каморке, где я долгими летними днями играл для Эллы. Но это место сулило мне меньше всего покоя. Там все еще витал ее смех. Я даже к двери не мог заставить себя подойти.

Так что по иронии судьбы, которую я в ту пору не оценил, я искал уединения среди толпы прохожих большого города. С бассет-хаундом на поводке я брел сквозь потоки людей, торопящихся сделать покупки к Рождеству, слушал их взволнованные разговоры о еде, подарках, одежде, любовниках и каникулах, видел друзей, громко смеющихся на автобусных остановках, и влюбленные пары, вполголоса ссорящиеся из-за пустяков. Я наблюдал все эти сцены из чужой жизни и вслушивался в обрывки разговоров с заинтересованностью человека, которого больше не волнует собственное существование. И даже старался сочувствовать этим незнакомым людям, понять те страсти и желания, что вызывали у них улыбки и придавали силу их гневу.

Рождество пришло и прошло. Я ел, пил и пытался смеяться — ведь от меня этого ждали, — наблюдая за тем, как мама едва сдерживает раздражение, когда тетя Джулия курит за обеденным столом сигары, бросает Джепу кусочки индейки или называет моего отца старым псом. В День подарков на ленч приехала только жена викария: ее муж, как она выразилась, «совершенно изнемог от гриппа» — и повела речь о церковной благотворительной распродаже, а тетя Джулия при этом недоумевала, зачем кому-то нужны салфеточки для столов и спинок кресел.

Я гулял с Джепом дважды в день — обретал два оазиса покоя и одиночества продолжительностью в час, ожидаемых с плохо скрываемым нетерпением.

Однажды, вернувшись с такой вылазки, я обнаружил, что в доме нет ни одного гостя, а Джулия вовсю ругает жену викария.

— Отвратительное платье, — говорила она, когда я вошел. — Не вижу ни одной причины, почему уродство должно соседствовать со святостью, а вы?

— Ни единой, — ответил отец.

Джулия сидела в своем любимом кресле у камина с сигарой в руке; седые, со стальным оттенком волосы были откинуты с лица. Я взял себе джин-тоник со стола с напитками и примостился в темном углу у окна.

— Черт возьми, нельзя же так безобразно одеваться, — продолжала тетя Джулия. — Должно быть, ее мужу ужасно стыдно за нее.

Я с жалостью подумал об убогой жене викария и о страданиях, которые она, вероятно, вынесла за ленчем по милости тети Джулии, — впрочем, жалость не помешала мне посмеяться над ее бедой. Сидя в родительской гостиной с Джепом на коленях, я с облегчением осознавал, что холодные плиты и облезлые жалюзи французского дома Эллы нынче очень далеки от меня, а события, происшедшие под его потемневшими потолками, в запустении его заброшенных садов постепенно перешли в разряд ночных кошмаров. Они принадлежали иному миру, нежели тот, куда я вернулся, где я снова чувствовал себя в безопасности.

Я старался не думать о том, как проходит Рождество в доме Вожираров, о том, как они будут потерянно сидеть у елки в своем узком доме со странной планировкой и площадкой для игры в крокет на заднем дворе. Еще я старался не вспоминать об Эрике, играющем на фортепьяно в импровизированной музыкальной комнате на улице Сокольской в Праге, о запахе, витавшем в его спальне в доме Эллы. Я силился сосредоточиться на желчных остротах тети Джулии, но тщетно прислушивался к ним: комната плыла у меня перед глазами и слышал я один только голос Эрика, говоривший мне о своей любви, а видел разбухшее тело на мерзлой земле возле каменоломни и доктора Петена, склонившегося над ним в слезах.

— Боже мой, мальчик плачет! — Эти слова принадлежали тете Джулии. Она обняла меня за плечи и хрипловатым голосом, с нежностью и сочувствием, ничуть не похожими на ее обычный тон, призывала взять себя в руки.

Человек не может горевать вечно. Постепенно и я пришел в себя. Разумеется, мне в этом помогли, и сейчас я отчетливо вижу всю картину. И понимаю, что сделала для меня Сара. Ценю мастерство, с каким она преподавала мне свои ледяные уроки самообмана и лжи. Я и не подозревал, что в тот момент, когда твердил родителям о своей «усталости» и просил их не обращать внимания на мою мрачность, я окончательно расставался с детством; не осознавал, что уже приобщился к новому, более жестокому восприятию жизни. Несколько недель, проведенных в Праге и во Франции, навсегда закрыли для меня прежний, радостный мир чувств; любовь Эллы и дружба Эрика подготовили меня к более холодному и взрослому ощущению действительности.

Боль, которую я испытывал в первые недели, не могла продолжаться бесконечно. Огонь со временем догорел, как все огни, оставив после себя тлеющие угли, уничтожившие мою надежду на душевный покой.

Когда начался учебный семестр в Гилдхолле, меня затянул водоворот занятий и репетиций, немного притупивший горе: рутина отлично лечит. Я открыл для себя некоторое облегчение в усердном труде и медленно учился снова смеяться над шутками, с неким подобием энтузиазма выслушивать рассказы о чьих-то проблемах, любовных переживаниях и планах на будущее. Научился жить одним днем и постепенно притерпелся.

Моя учебная комната в Гилдхолле, невзрачная, маленькая, не связанная с тяжелыми воспоминаниями, сделалась средоточием моей жизни. Я снова вижу фортепьяно, покрытое дешевым лаком, желто-зеленый линолеум на квадратном полу, стальной пюпитр, стоявший у окна с грязными заиндевевшими стеклами. Помню запах плесени, сигаретный пепел на столике, выцветшие копии партитур венских вальсов — только они и оживляли коричневые стены комнатушки. Трудно было вообразить что-либо более далекое от роскоши квартиры мадам Моксари, но мне грело душу безликое уродство этого помещения. Дело в том, что в этой комнате я чувствовал себя в безопасности; в ней я провел много часов, играя на скрипке, в одиночестве, и никто мне не мешал.