Эрик-любовник был мне неведом, и я не стремился с ним познакомиться, его я аккуратно и искусно превратил в своем представлении в трофей, единственное назначение которого — достаться победителю. Вопросы верности и даже пола исчезали перед лицом грубой решимости завоевателя.

С Эриком-другом, разумеется, нельзя было обращаться подобным образом. Этого Эрика я знал, к нему я обратился бы за советом в любой ситуации, исключая сложившуюся, с этим Эриком мы вместе смеялись, пили, сражались и работали на протяжении трех головокружительных месяцев, проведенных в Праге. О нем нельзя было думать как о потенциальном трофее, напротив, мне пришлось полностью отделить его от «приза», который я намеревался выиграть, чтобы наша дружба и история наших отношений не мешали мне удовлетворить свою жажду победы. Холодно и расчетливо разъединив Эрика-любовника и Эрика-друга, я, подобно иуде-предателю, наблюдал первые плоды своего труда уже в тот миг, когда наш поезд прибыл к маленькому вокзалу Вожирара. Оказалось, что я способен улыбаться, не испытывая никаких чувств, и придавать пустому взгляду нужное выражение.

Мы добрались до места ближе к вечеру; на вокзале нас встречала сестра Эрика, Сильви, — женщина крупная, рано простившаяся с молодостью, на лице которой фамильные нос и подбородок Вожираров нелепо соседствовали со слабым, безвольным ртом и спокойными глазами. Она поцеловала брата и подставила мне щеку, а после указала на старый красный «ситроен», стоявший неподалеку. Пока мы выезжали с парковки, Сильви спросила меня на правильном, но несколько неуверенном английском, хорошо ли я провел время в Праге.

— Очень, — ответил я.

— Мне бы тоже хотелось туда съездить, — призналась она. — Это было бы чудесно, — вздохнула Сильви, — но у меня здесь множество обязанностей. — Она не без самодовольства поглядела на брата, но тот, кажется, ее не слушал.

В дружеском молчании мы ехали дальше — мимо современных домов разрастающегося города, затем по булыжным мостовым его средневековой части. На холме, высившемся над местностью, стоял замок — и по виду, и по замыслу строителей настоящая крепость. Сильви с гордостью указала на него как на родовое гнездо Вожираров.

— Разумеется, теперь он нам уже не принадлежит, — пояснила Сильви, когда мы стояли на светофоре, — однако наша семья по-прежнему обитает здесь. В Вожираре всегда будут жить Вожирары.

А я вспомнил другой замок, гораздо более величественный, нежели этот, и другой голос, рассказывающий о праве собственности и об обязанностях, им налагаемых. Эрик и тут промолчал.

Луиза де Вожирар распахнула мне свои объятия и угостила великолепным обедом. Семья жила в старом особняке в центре города — это было высокое, узкое здание, со стороны улицы выглядевшее каким-то съеженным, а внутри похожее на многокамерную пещеру: бесчисленные комнаты с низкими потолками перетекали одна в другую без какой-либо системы. В ширину дом был больше, чем в длину, его многократно достраивали, вытягивая за счет сада, так что теперь от сада остался лишь небольшой квадратный лоскут лужайки.

Луиза поведала, что летом они играют на лужайке в крокет, и посетовала:

— Как жаль, что вы приехали зимой.

Не испытывая ни малейшего желания проводить время в лености и праздности в недрах Эрикова семейства, я с благодарностью взглянул на тучу за окном. В уютной обстановке его родного дома, окруженный лаской его родственников, я чувствовал, что мне трудно будет продолжать хитроумную игру — разделять Эрика на друга и трофей. Отвечая его матери, что погода здесь вряд ли может быть хуже, чем в Англии, я спрашивал себя, зачем вообще сюда приехал, и испытывал облегчение при мысли о том, что пообещал остаться всего на пять дней. Вполне возможно, на пять-то дней анестезии хватит; не хотелось, чтобы ее действие прекратилось, пока я здесь.

Когда Сильви покинула нас, на смену ей явился Эрик-отец: он пожал руки — сначала сыну, потом мне — с величавым достоинством. Это был крупный полный мужчина, с огромными руками и очень сильной хваткой: мою ладонь он сжал, словно тисками. Эрик стоял рядом, и я заметил, что, хотя мой друг похож на отца, материнские гены смягчили его черты, а старику большой нос и массивный подбородок придавали вид жутковатой карикатуры. Отец Эрика казался дружелюбным великаном, он молча сидел на протяжении всего обеда, то и дело одаривая меня гостеприимной улыбкой.

Однако, когда мы отправились наверх нить кофе, он отвел меня в сторону.

— Я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы сделали для моей семьи, — произнес он низким, хриплым голосом. — Эрик очень хорошо отзывается о вас, и все, с кем вы встречались в Праге, тоже. — Он говорил по-английски с сильным акцентом.

— Я невероятно рад, что сумел помочь, — сказал я. — Это честь для меня.

— Вам понравились картины?

— Очень!

— Жаль, что мы не смогли оставить часть у себя. Но на что мне картины? В них нет никакого проку! — Он улыбнулся и покачал головой, и я, честно пытаясь не полюбить его, улыбнулся ему в ответ.

Не знаю, почему даже пустяки, подробности вежливых разговоров, которые велись в те дни, кажутся мне достойными упоминания. Полагаю, я прячусь за ними, чтобы оттянуть рассказ о том, что натворил. Мне стыдно, потому я задерживаюсь мыслями на семействе Вожирар, на той легкости и доброжелательности, с какой они приняли меня в своем доме и жизни. Мне, замышлявшему причинить вред их сыну, они были сердечно рады, и я пользовался их гостеприимством, подобно Иуде на Тайной вечере, двулично, коварно, вероломно. Они приветили меня, потому что я был другом их сына, этого им было достаточно, чтобы отнестись ко мне как к члену семьи.

Получить свой приз мне было нетрудно, говорю это без какого-либо тщеславия. Вечером второго дня у Вожираров я решил перейти к делу: их доброта пугала меня, и я не был уверен, что смогу долго ее выносить. Я был достаточно мудр, чтобы понимать: у предательства есть пределы, — и боялся их нащупать. Так что во время второго обеда, столь же длительного и вкусного, как первый, я мало пил и наблюдал за происходящим, дожидаясь удобного случая.

Он представился, когда мы разделались с последним блюдом, и Эрик, извинившись, встал из-за стола, намереваясь вскоре отойти ко сну. Я, почувствовав, что мой час настал, тоже попросил прощения у его родных, улыбнулся им, пожелал спокойной ночи, и мы вдвоем покинули комнату.

Поднялись по узкой крутой лестнице в многозначительной и мрачной, как мне казалось, тишине. На площадке перед своей спальней, на верхнем этаже дома, Эрик пожелал мне спокойной ночи и повернулся, чтобы открыть дверь.

— Спокойной ночи, — ответил я.

Возникла неловкая пауза, и я заставил себя нырнуть в омут с головой. Думая о глазах Эллы, о нежной впадинке под ее ключицей, я растянул губы в улыбку. И, следя за тем, чтобы она не покидала моего лица, произнес:

— Я не слишком устал.

Мой друг удивленно обернулся.

Я не видел его — смотрел сквозь.

— Загляни ко мне, посиди немного, — предложил я, торопливо входя в свою комнату.

Эрик последовал за мной. Я отхлебнул воды из стакана, стоявшего на ночном столике: во рту пересохло. Подняв глаза, я увидел Эрика в проеме двери — колеблющегося, неуверенного.

— Как чудесно, что ты приехал, — сказал он севшим от волнения голосом.

— Здесь так хорошо.

— Ты очень понравился моей семье.

— Они мне тоже нравятся.

— Ты кого угодно очаруешь, Джеймс. — Он немного осмелел, подошел ближе и сел в изножье кровати; я стоял рядом с ним, испытывая крайнюю неловкость. — Нам всем легко с тобой, — произнес он, и я знал, что это правда: те признаки напряженности в отношениях Эрика с матерью, свидетелем которых я стал в Праге, исчезли, семья сплотилась, чтобы показать себя гостю с наилучшей стороны.

Медленно, стараясь унять дрожь, я присел на постель рядом с ним. Наши колени как будто случайно соприкоснулись — Эрик замер, и я заставил себя не отстраниться. В звенящей тишине спальни голова моя гудела, она была полна звуков, мешавших думать: помимо быстрого, тяжелого биения пульса, я слышал голос Эллы, спокойный, ровный, повторявший, что она не может любить человека, который боится своих чувств.