Уже в последние перед прорывом дни в забой посылали только добровольцев. То есть катастрофа, можно сказать, была запланирована. Я почувствовал, как у меня раздуваются ноздри — в таком неожиданном, с большой широтой захвата, с постановкой государственного значения проблемы, ракурсе предстал передо мной уже исписанный, уже отброшенный и, оказалось, так все-таки и не тронутый материал. Озаренно я увидел и сценарий и повесть, какими они будут, и я понял, что я их уже, можно сказать, написал. Уже готовые, с началом и концом и с внутренним напряжением, они существовали в моем сознании.

Я вспомнил, как часто мелькали в моих хрониках слова «внезапно, неожиданно, вдруг». Но ничего не происходит вдруг. Всему есть, может быть, невыявленная пока причина. И даже уход мой из газеты, я понял, не глупость, не «вдруг», а начало настоящего и очень трудного пути, на котором требуется не культивируемое мною столько лет мужество личного участия в какой-нибудь кошмарной ситуации, а мужество самое чреватое и самое нужное для нашего времени — мужество гражданское. Я понял, наконец, что и мое открытое письмо другу — не есть случайный отход от своего жанра. А есть начало, может быть, еще недостаточно твердое, недостаточно умелое, но все же начало моего нового пути. Я хвалил Курулина в книге за то же самое, за что ругал в статье. Мучительно было то, что и то и другое казалось мне правдой. Правда была и в книге и в статье. Но теперь я разрешил это мучительство, поняв, что ступил на более высокую, на более ответственную и на более опасную ступень правды. А раз ступил — надо идти!

Пригнувшись и отворачиваясь от ветра, мы шли с Курулиным краем обрыва, по причесанному и полегшему бурьяну. Ветер был до того плотный, что на Волгу трудно было смотреть. Из предзимней летящей мглы молча лезли растрепанные валы. Они били лбами в пузо обрыва, и рядом с нами взлетали белые водяные кусты. Ветер хватал их и как белыми бичами хлестал ими, бурьян.

— Женишок! — едко ухмыльнулся Курулин.

— Неловко говорить об этом, — прокричал я сквозь ветер. — Но поверь!., я ни словом, ни помыслом!..

— Да верю я! — ощерившись, хлопнул меня по спине Курулин. — Намучается с тобой Ольга! — развеселился он. — Правильный человек! — сказал он едко. — Ты хоть изредка-то позволяй себе ошибки! А то ведь сам себе наскучишь и от скуки помрешь!

«Посмейся, посмейся!» — подумал я.

Клуб-теплоход был пришвартован к открытому берегу. Его со скрежетом раскачивало. Ходили и грубо скрипели сходни. Квадратные окна, запрокидываясь, мертво сверкали предзимней белизной.

Сидели в куртках и полушубках; зал был уже полон. На сцене, за накрытым кумачом столом неподвижно сидел Егоров. Капитанская фуражка лежала рядом с ним на столе.

— Сегодня мы собрались, чтобы обсудить книгу «Земля ожиданий», автор которой... — поднявшись, бесстрастно начал свое вступительное слово Егоров. Сказав все, что требовалось, Егоров взял со стола фуражку, спустился со сцены и сел рядом со мной в первом ряду. Помолчали. Тихо примостившаяся за маленьким столиком в углу сцены секретарша Курулина Клава с пунцовым лицом слепо смотрела в зал. Я догадался, что Самсонов посадил ее за стенографистку. Сам он, недовольно сопя, набычившись, золотясь шевронами, сидел в конце первого ряда, неподалеку от меня,

— Может, лучше кино посмотрим? — спросил я, обернувшись к залу и рукой показывая на белый экран.

На мне скрестились серьезные и неодобрительные взгляды; я увидел жалостливое лицо матери; и скрипучий голос старика Курулина из середины зала сказал;

— Ты, Лешка, давай не дури! Люди с работы прямо пришли его послушать, а он тут...

— А чего обсуждать ее? — сказал я, выходя на сцену. Книжка лежала на столе, и я, как некое доказательство, показал ее залу. — Дело прошлое. Я думаю, вас больше интересуют дела нынешние. — Я вынул из кармана газету и поднял ее над головой.

— Вот именно! — сочно сказал бывший начальник ОРСа Филимонов. За кряжистой фигурой Андрея Яновича я разглядел его налитое здоровьем лицо.

— А по делам нынешним что я могу сказать? — Я увидел умоляющие глаза Клавы, которая, естественно, не умела стенографировать, и кивнул ей, одобряя ее и давая ей знак, что последующее следует записать. — Я, журналист Алексей Бочуга, — сказал я медленно и внятно, держа в поднятой руке газету, — директора вашего завода Василия Павловича Курулина оклеветал!

Я спустился со сцены среди кладбищенской тишины. Потом здоровущий голос заржал:

— Не зря нас сюда зазывал парторг!

Закричали по-затонски, все разом, в полное горло: «Вот те и москвичи-журналисты!» — «Да что он сказал-то? Я ничего не понял!» — «Да что я, Лешку не знаю?! Бузит он просто, бузит!» — «Ну, наклеветал — хорошо, ладно! Но че наклеветал-то, тоже пусть скажет!»

Баламуть просек голос вскочившего Филимонова:

— Это что же такое, граждане?! Ведь он правду истинную написал?.. А теперь что же?.. И его, выходит, прижали!

— Кричат, что ли? — зычно осведомился у матери Андрей Янович. — Чего это им Лешка сказал? — И оглядев осатаневший зал, весело грянул: — Хе-хе!

— Да издевается он над нами! — сказал грубый и резкий голос.

И как бы вскинутый этим голосом, над массой орущих людей выпрыгнул незнакомый, плюгавый, пронзительный, похожий на облезшего кузнечика, старикашка:

— А в старом-то затоне кто были — что директор наш, что писатель?.. Отъявленное хулиганье!

— Кончай базлать! — поднялся парторг электросварочного цеха Хренов. Медный бас его прошел, как каток. — Извините, — убавив голос, сказал он в свалившейся тишине. — Алексей Владимирович, будьте добры подняться на сцену и объясниться.

Я уже был на сцене. Чувствуя, как свело лицо, я дождался, когда тишина сгустилась на мне, поднял газету и во всю силу легких крикнул:

— Так это я вас спрашиваю: «Я Курулина оклеветал?»

Зал, опешив от моего вопля, помедлил и ответил мне воплем:

— Нет!

— Нет! — развел я руками в сторону золотых шевронов. — Так что я могу поделать, если мне в уши кричат «нет»?!

— Вы что орете? — угрожающе поднялся и шагнул в мою сторону Самсонов. Он грузно взошел по трем ступеням на сцену. — Вы что оре...

— А это его пресс-конференция! — забыв, что конференция все-таки «читательская», ясным голосом сказал Егоров. — Почему бы ему и не поорать?!

Самсонов всей своей габардиновой массой поворотился к Егорову и с недоумением посмотрел на него сверху.

— Позвольте! Как же мне не орать, если из нашего с вами замысла ничего не выходит? — гаркнул я так, чтобы отчетливо слышали все. — Вы предложили мне заявить публично, что я Курулина оклеветал. А за это обещали не устраивать над ним «показательную расправу». Но народ не дает мне как следует выполнить условие сделки. Я ему кричу: «Оклеветал!» Он мне кричит: «Нет!» Я в затруднении: как же нам с вами быть?

— Все?.. Накричались?.. — Загривок Самсонова вздулся тугой, розовой, гладкой подушкой. Сцену и весь наш корабль качало, но он стоял, как влитой. — Гастролер!.. Решил он, видишь ли, нам дать представление!.. Вы что же думали — таким способом возьмете меня за горло?

— Это писать? — пунцовая, как мак, пискнула в спину Самсонова Клава.

Он развернулся на нее всей своей массой.

— Что вы тут пишете?!. Что вы тут... — Он сдержал себя. — Идите в зал! — Он повернулся и убедился, что я все еще здесь. — А вы садитесь!

Я уселся за кумачовый стол, а он встал рядом, спокойный и твердый, неторопливо оглядывая сидящих внизу людей.

— Сделка, в которой уличил меня журналист, имела место, — сказал Самсонов. — Я считаю статью Алексея Бочуги незрелой, лишенной четких и принципиальных выводов. И если бы он, Бочуга, нашел в себе мужество признаться в этом, его признание в известной мере развязало бы нам руки, позволило бы принять меры, отвечающие наибольшей пользе Воскресенского затона. Но поскольку товарищ Бочуга в себе этого мужества не нашел, мы вынуждены по фактам, вскрытым газетой, принять реальные меры. И будьте уверены, мы эти меры примем!