— А зачем вам читательская конференция?

— Обсудим вашу книгу.

— А вы отдаете себе отчет, во что эта конференция выльется?

— Обсудим вашу книгу, — сказал он упрямо.

Так. Ладно!

Мы молча дошли до «Миража».

— Евгений Михайлович! — закричал с палубы и стал взбираться бегом по травянистому берегу главный инженер завода Николай Вячеславович Грошев, а по затонскому прозвищу — Веревкин, двадцатишестилетний приемный сын Славки Грошева, худой, губастый, веснушчатый, похожий на аспиранта. К нему до того пристало прозвище Веревкин, что даже в официальных бумагах люди, забывшись, писали «Веревкин». Он спокойно отзывался на эту его вторую фамилию, хотя и был болезненно самолюбив. Там, где люди ругались или сцепляли от ярости зубы, Веревкин делал смеющееся лицо.

— Квартиру, Евгений Михайлович, давайте! — закричал он еще издали. — Хозяин мой совсем с ума съехал. Сколачивает для себя в огороде гроб. Не могу я с будущим покойником жить! — Веревкин остановился перед нами, вытянулся и сделал хохочущее лицо.

Егоров с беспокойством посмотрел на Веревкина, потом на меня, потом снова на Веревкина.

— Павел Васильевич?! '

— Он!

— Для себя гроб?

— Для себя! — Веревкин посмотрел на Егорова с мальчишеским наслаждением.

Мы быстро пошли к проходной.

Мы шли к старику Курулину, отцу директора, живущему одиноко в громадном доме, половину которого занял Веревкин. Выгнал вместе с братом за пьянство отца, а затем и сам ушел внезапно из дома, поселился на пустующей половине старого курулинского гнезда.

Дом Курулиных походил на крепость, которую никто не захотел брать. И стены почернели, а защитники разбрелись. На заросшем дворе валялись, где упали, лопаты и грабли. Мы зашли за дом и увидели верстак под навесом, а на нем нижнюю часть гроба, собранную на шурупах из любовно отстроганных сливочно-желтых досок. Свисая с краев этого страшного ящика, шуршали и мотались кудри свежей стружки.

— Чего явились? — заставил нас обернуться недружелюбный скрипучий голос.

От сарая с доской шел старик Курулин: в длинном замусоленном пиджаке и сапогах, со свалявшимися, обсыпанными стружкой кудрями, страшный, как старый цыган.

— Чего картошку-то не убрал, Павел Васильевич? — катящимся затонским говорком, бодрясь и показывая на полегшую, расползающуюся с грядок ботву, спросил Егоров.

— А кто ее будет есть?! — бросил старик, прошел мимо нас, снял гроб с верстака и зажал принесенную доску винтом.

Мы с Егоровым, томясь, стояли за его спиной.

— Ну, насмотрелись? — обернулся старик.

— Что за демонстрация, Павел Васильевич?! — решив, что пора рассердиться, и в самом деле рассердился Егоров. — Ну, обидно, я понимаю: твои же товарищи вдруг взяли тебя и сняли... Но в конце-то концов, Павел Васильевич! — почти закричал Егоров. — А если все мы так вот: гробы начнем делать?! Разве этим надо доказывать?!

— Ты пошто орешь?! — плюнул старик. — Я тебе — что? доказываю? Я тебя звал?! А ну, пошли отсюда! — Он извернулся в поисках дрына.

— Уважаемый человек! Ветеран! Гордость завода! — укоризненно покачал головой Егоров. — Мы к тебе в гости пришли, а ты нас что же, выходит, колом?!

— Это я тебе уважаемый? — взвился старик. — Чего ж ты допустил, что меня, как собаку, выгнали, уважаемого-то?! Потому что я гордость поселка? За это, что ли?.. Тьфу!

— Ты зачем гроб делаешь? — вышел из себя Егоров.

— А затем, что не хочу, чтобы вы мне его делали. Не хочу ничего от вас, даже гроба. Надоели вы мне. Все!

— Да ты живее в сто раз, чем я! — вне себя закричал Егоров.

— Боится, что себя порешу, а ему дадут выговор. Вот какой у нас народ пошел, Лешка! — обратился ко мне старик. — Если он за тебя боится, так все равно для себя! Да кому надо так жить?! — спросил он Егорова. — Тебе?.. Так живи! — Он отмахнул мохнато загудевшего над его кудрями шмеля и пошел в дом.

Мы с Егоровым, помедлив, пошли за ним.

— Ну-ка, зачти обо мне, Лешка! — старик бросил на стол номер журнала, в котором печаталась вторая часть «Земли ожиданий».

Я положил шляпу на лавку, полистал журнал и стал читать о приезде в затон Курулина-сына. До его появления на Воскресенском заводе быстро и тихо сменилось пять или шесть директоров. Трудно сказать, хорошие были они или плохие. Они просто пришли и ушли, не оставив заметных следов. В затоне их звали «гости». Правда, последний из «гостей» проявил себя, решив соорудить на въезде в завод торжественные ворота. С каким смаком затонские отгрохали из дефицитного металла триумфальный въезд, с каким гоготком оснастили его корабельными цепями и натуральными громадными якорями, с какими прибаутками расписал заводской маляр венчающую эти ворота арку, изобразив чаек, спасательные круги и зубчатку сине-белых волн. Отгрохали ворота и написали коллективное письмо в райком партии, прокурору и в пароходство. Самим было тошно, но сколько же можно жить бездарно, изо дня в день, спустя рукава, в бесплодном ожидании чего-то?! Сколько можно смотреть в пустые глаза и слушать пустые слова временщиков?! По сторонам жизнь давно унеслась вперед, а затон все вспоминал об Александре Александровиче Севостьянове, как будто после него началась пустыня, через которую они идут третий десяток лет. «Хоть дурака бы, да своего!» — мечтал затон о человеке, которому будет дело до их холмов, до их прошлого и до них самих.

Написали разоблачительные письма и пошли в чалок. «Вот до чего докатились — сами себе противны стали, — сказал старик Курулин. — Как придет настоящий директор, первое, что ему надо бы сделать: нас, сволочей, расстрелять. Ничего в нас не осталось, кроме злобы. Только картину портим».

Создателя ворот отозвали, и в затоне появился новый директор — куда уж как свой! — Курулин. Старик Курулин по поводу этого назначения почему-то рассвирепел: «Какой он к черту хозяин?! Он и своим-то хозяйством сроду не интересовался».

Осмотревшись в затоне, сын пришел к отцу, положил на стол пачку писем, придвинул:

— Ну-ка, прочти!

Старик надел очки, стал читать.

— Это что такое? — отложив письма, посмотрел он поверх очков на сына.

— Это ответы на мои письма тех молодых, грамотных и энергичных мужиков, что уехали когда-то из затона, — усмехнулся новый директор. — Видишь, как встрепенулись!.. Каждый третий на мой запрос откликнулся. А ведь кто?.. В самом соку, образованные люди — инженеры! Даже электронщиков двое... а? И готовы вернуться! Зов крови? Это же будет совсем другой затон!

— Ты их пошто обманываешь?! — ахнул старик. — Электронщики... Че они здесь делать-то будут? Где жить? Квартиры в городах бросят и углы тут, что ли, снимать приедут? Чего ради? Чтобы на судоремонте железяки ворочать?.. Ты давай вот что: напиши всем назад, чтобы сидели и не шевелились там, Васька!.. В затоне и радость-то одна, что дети у всех разъехались да выучились, да живут ныне по-человечески. А ты их удумал — собрать сюда?.. Умный!

— Чем займу — думаю, — сказал Курулин-младший. — А где поселю? Вот здесь. — Он раскатал принесенный ватман с генпланом нового поселка: особняки, свободно виляющие желтые дорожки, балконы и мансарды, купы дубов и кленов, набережная, парк, черепичные крыши. А по холмам — березовая грива.

— А ведь тебя за серьезного человека встретили, — чуть не заплакал старик.

— А я серьезный и есть, — сказал сын. — К Солодову ходил, — сообщил он буднично. — Он ведь в свое время строил кирпичные заводы... На колени бы встал: нам бы он построил кирпичный завод.

— Чего ж не встал?

— Встал.

— А он?

— Отказался.

— Ты что же делаешь, Вася? Не успел осмотреться, а уж всем себя дураком показал!

— Ну и что? Неважно.

— Это как так неважно! Какое ж к тебе уважение будет?

— Солодов-то в конце концов согласился.

— Да ну тебя!

— Точно. Он еще могучий мужик. Конечно, ему что-то хочется сделать. А если такое? — Курулин снова развернул ватман. — Заложить основу такого городка... На колени встал — не помогло, а генплан показал — согласился.