Закончив пазить, мы ковырнули бревно и, углубив врубки, посадили его на мох.

— Ладно вроде бы, — глянул я.

— Ага, влипло! — сказал Курулин. Худой, какой-то весь закопченный, в прожженной замызганной спецовке, с длинными жилистыми руками, он обрел, наконец, свой натуральный облик: матерого хитрована шабашника, вытягивающего из беспомощных граждан деньгу. — Сойдет! — сказал Курулин. — И это слишком для него хорошо!

Я влез рядом с ним на сруб и тоже закурил. С озера приятно холодило, услаждало холодной игрою глаза.

— Куда, к дьяволу, размахнулся?! — привычно пожаловался я, имея в виду нашего лесничка. — Прихожая, гостиная, детская, спальня, кухня... Да еще второй этаж городить, кабинет ему с выходом на балкон строить... Ну?

— Требовательный! — ядовито сказал Курулин.

— С одним срубом до белых мух горбатиться будем!

— А что ты поделаешь, если человек хочет иметь кабинет? — смачно спросил Курулин.

— Зачем он ему, интересно, нужен?

— Ну как?! — сказал Курулин. — Я тут заглянул в его «Дневник наблюдений». Такая запись: «20 мая. Наблюдал в двухстах метрах на северо-запад от кордона стаю встревоженных сорок...» Где такое наблюдение можно серьезно осмыслить? Только в благоустроенном кабинете!

— А мне понравилась другая запись: «Наблюдениям мешала непогода и дождь».

— Вот видишь! Непогоду тоже лучше пережидать у камина... Лесничок, мне кажется, понимает, как ему следует жить!

— Утешает одно, что именно нам выпала честь претворить его чаяния в жизнь!

— Зато он нас кормит!

— И все время щами!

— Куркуль!

— Да еще удивляется, что медленно дело идет!

Курулин смачно сплюнул.

— Эксплуататор!

— Я думаю, больше подходит русское: кровопийца!

— Вон он идет! — сказал Курулин.

Но прежде, чем я рассмотрел пробирающегося через темный лог лесничка, из старого замшелого лесниковского дома выскочила его жена Зина. Сам уже немолодой, он взял эту молоденькую медсестричку из поселка Майна. Зина была неряшливая и преданная рыжая девка с нежной розовой кожей и заляпанным веснушками круглым простодушным лицом. Она была именно девка. Моторная, работящая, она все делала порывисто, напористо, но уж больно размашисто, уж больно кое-как. Пухлая, розовая, она быстро тучнела, и все платья уже ей были малы.

Выскочив из мрачной своей избы, Зина оторопело посмотрела на нас, на небо, на играющее синью и золотом озеро, крикнула в никуда:

— Верка, я для кого завтрак готовлю?! — Схватив себя за бедра, дернулась телом внутри тесного платья, перекосила его из одной стороны в другую, но поправлять десять раз одно и то же не стала, а закричала: — Верка-бизьяна!

Пятилетняя «Верка-бизьяна» между тем стояла у нее за спиной и с серьезным интересом наблюдала за телодвижениями матери.

— Верка! — увидев ее, ахнула Зина.

— Пора на срок! — глядя из-под челки, с людоедским любопытством сказала Верка.

Зина спохватилась, всколыхнувшись всей своей розовой сдобой, и испуганно округлила глаза. Все, что она делала, она делала именно спохватившись. Замирала, округлив глаза, а затем опрометью кидалась варить обед, загонять козу или снимать отсчеты. Два лета она была на ставке пожарного, а с этого лета получила постоянную ставку наблюдателя гидрологического поста и сам пост — рейку, вертушку и термометр — в устье Нюкши. Впрочем, отсчеты снимала, как правило, Вера, а Зина только спохватывалась. «Верка-бизьяна» выполняла наблюдения с нечеловеческой тщательностью, хладнокровно уличая мать в неряшливости и приблизительности. Так что Зина не столько ленилась изучать режим горной речки Нюкши, сколько боялась последующей проверки своего невозмутимого ребенка, который обладал врожденной склонностью анализировать все, что попадалось ему на глаза. А на глаза ему чаше всего попадалась мать.

— Чего ж я стою, Верка?! — Выйдя из фазы спохватывания, Зина кинулась в избу, вынеслась оттуда с журналом наблюдений, но возле ребенка опять спохватилась: — Так мне, что ли, идти?

«Верка-бизьяна», с какой-то недетской улыбкой глядя на мать, с интересом ожидала, что будет дальше.

— Картошка же у меня горит! — спохватилась Зина и, сунув журнал наблюдений дочке, унеслась в избу.

— Ускакала! — неодобрительно заметила «Верка-бизьяна» и с журналом в руке, голенастая, исцарапанная, прошествовала к устью Нюкши снимать отсчеты.

Из засоренного каменными глыбами лога вышел наш лесник и сбросил с плеча набитый мхом мешок.

— Много принес, — язвительно одобрил Курулин. Для себя старается! — с наслаждением пояснил он мне.

Лесник и бровью не повел. Неспешно пошел к костру, снял с рогульки одну из кружек, налил себе чаю, набухал пять кусков нашего сахара и, устроившись, сказал многозначительно:

— Сороки выше водопада трещат! — И, помолчав и видя, что мы не понимаем: — Вчера маралуху там наблюдал. А сейчас смотрю: свежий след росомахи. Туда же шла!

Ну, лесничок!.. Насмешка над ним чередовалась с болью, потому что лесником был не кто иной, как Федор Алексеевич Красильщиков, бывший физик-теоретик и доктор наук. За шесть лет, со времени нашей встречи в затоне, он изменился чуть-чуть. Но это «чуть-чуть» сделало его неузнаваемым. В этом буром приземистом мужике трудно было угадать того румяного, вечно юного Федю, каким мы с Курулиным привыкли его знать. Тяжелые плечи его обвисли, лицо стало малоподвижным. Невозможно было представить, что этот земной, внушающий опаску лесной блюститель до сорока лет жил в атмосфере мысли, в надвещном мире. Теперь на его лице прочитывалась лишь деловая, сиюминутная озабоченность. Уже построена банька, сарай для козы, привезен с того берега в мешках и расстелен на камнях двумя грядками чернозем, уже расковырены среди камней ямы и посажены в плодородный грунт двенадцать яблонь. А теперь вот строится дом... Пять лет высматривал и вылавливал в озере бревна, и вот, пожалуйста: есть все двадцать пять потребных кубов.

Двенадцать кубов — на сруб. А другие двенадцать отбуксировал в Майну, на пилораму. И как их разваливают там на доски — тоже тревожный, между прочим, вопрос!..

Когда я первый раз увидел Красильщикова внезапно вышедшим из-за камней, то от неожиданности меня продрал холодный озноб: такая из-за скалы выдвинулась темная, страшная, тихо-пристально посмотревшая на меня фигура. В нем прочитывалась привычка к лесному бестрепетному единовластию, когда главные аргументы — хладнокровие и ружье. Сохранявший до сорока лет признаки детства, он вдруг сразу шагнул в крестьянскую взрослость, и теперь уже мы ему казались детьми. Его мало интересовали наши дела. Все, что занимало его, происходило в границах его участка. А происходящее во внешнем мире казалось, по-видимому, зряшной суетой.

И тем страннее мне было удовлетворять его любопытство по отношению к Ольге, которая вот уже год как была моею женой. Тем нелепее и мучительнее было мне отвечать на бестактно-наивные вопросы Федора, которому я представлялся чем-то вроде экскурсовода, получающего удовольствие оттого, что встретил неподдельный и серьезный интерес. А что она сейчас читает? Какое кушанье любит? Не надоел ли я ей? — уютно посапывая, интересовался Федя. Если внешний мир был призрачен для него по сравнению с жизнью кордона, то и жизнь кордона была призрачна по сравнению с жизнью Ольги, облик которой, я почувствовал, все время стоит в его глазах.

Как я должен был к этому относиться?.. Я измучился от его вопросов и от боли за него самого... Что он с собою делает?.. Кто эта Зина? Где он ее откопал? Зачем?! А «Верка-бизьяна»? Господи! У нее уже в пять лет какой-то дворницкий, разоблачающий прищур... Да нет, что это я? Отличный ребенок! Из такого сильного материала можно кое-что сделать. Если есть кому делать!.. Но Федор Алексеевич... ведь он же решился на самоуничтожение! .

— Чего же вы чай-то пьете? — остолбенела, выскочив из дома, Зина. Ее пухлый рот по-детски раскрылся. — Обед же готов! Наливать?

— На воле будем обедать, — подумав, решил Федор.