Красивая Стерва.

Юная Прелестница.

«Ошибся, – подумал Лодж. – Как же так? Она ведь явилась последней!»

Посланник Внеземной Цивилизации.

Правильный Юноша.

«Осталось двое. Всего двое… – лихорадочно размышлял Лодж. – Хорошо. Заключу с собой пари. Ставлю на Злодея. Генри – это Злодей».

– Усатый Злодей, – прочел Форестер, развернув последний листок.

«Вот я и проиграл», – подумал Лодж, а все вокруг сдавленно ахнули, потрясенные страшным открытием.

Персонажем Генри был тот, кто играл во вчерашнем Спектакле самую заметную, самую активную роль. Нищий Философ.

Блокнот Генри был исписан мелким неразборчивым почерком, угловатым и резким, как его обладатель. Символы и уравнения представляли собой триумф простоты и ясности, при этом буквы имели чудной и вздорный обратный наклон, а фразы были лаконичны настолько, что их краткость граничила с грубостью. Впрочем, кого бы Генри мог этим оскорбить, кроме себя самого?

Мэйтленд резко захлопнул блокнот и оттолкнул его к центру стола.

– Вот в чем дело… – проговорил он.

Все сидели молча, бледные и застывшие, словно воочию увидели призрака, на которого совсем недавно намекал Крейвен.

Первым не выдержал Сиффорд.

– Ну все, довольно! – вскричал он. – Я не стану…

– Что вы не станете? – произнес Лодж.

Сиффорд не ответил. Положив руки на стол, он сжимал и разжимал кулаки, вытягивал пальцы, словно хотел одной силой воли выгнуть их дальше, чем было заложено природой.

– Генри сошел с ума, – резко сказала Сьюзен. – Только душевнобольной мог бы придумать такую ересь.

– Вы медик, от вас следовало ожидать подобной реакции, – заметил Мэйтленд.

– Я изучаю жизнь, – ответила ему Сьюзен. – Я уважаю жизнь. Моя работа – сохранять ее в теле как можно дольше. И я испытываю глубочайшее сопереживание всему живому.

– Вы намекаете, что мы не испытываем?

– Я намекаю, что лишь тот, кто видел жизнь во многих ее проявлениях, кто познал ее могущество и великолепие, может понять, какое это чудо.

– Сьюзен…

– Я знаю точно, – перебила она. – Я знаю совершенно точно, что жизнь – это нечто большее, чем продукт распада. Она больше, чем старение материи. Больше, чем недуг. Назвать жизнь последним этапом разложения благородной неорганики – все равно что заявить, будто норма существования Вселенной – в полном отсутствии развития и смысла.

– Это семантическая путаница, – возразил Форестер. – Мы живые существа, и термины, которыми мы оперируем, невозможно сопоставить с терминами, применимыми для норм существования Вселенной, даже если бы мы такие термины знали.

– А мы их не знаем, – подхватила Хелен Грей. – Может, вы и правы, Форестер. Особенно если догадка Генри окажется верна.

– Мы изучим все записи Генри, – мрачно заключил Лодж. – Мы шаг за шагом восстановим ход его мысли. Я сомневаюсь, что он прав, но проверить необходимо. Нельзя упускать открытие, которое может принести пользу.

– То есть вы хотите продолжать?! – взвился Сиффорд. – Не побрезгуете даже таким унизительным для человечества открытием – все ради цели?!

– Разумеется, я намерен продолжать! – оборвал его Лодж. – Жизнь – это болезнь и разложение? Хорошо, пускай. Кент и Хелен совершенно правы, наши термины не универсальны. Что для Вселенной яд, то для нас жизнь. Если гипотеза Генри верна, он всего лишь открыл испокон веков существовавший порядок вещей.

– Вы не понимаете, что говорите! – воскликнул Сиффорд.

– Прекрасно понимаю. А вам мешает неврастения. Вам и некоторым другим. Тут у многих расшалились нервы. Может, и у меня. Может, у всех. Нами правит страх – вы боитесь своей работы, я боюсь, что вы ее не выполните. Жизнь взаперти, постоянное напряжение разума, ежедневное его столкновение с совестью – и вот критерии морали вдруг сбросили с себя вековую пыль и засияли, как щит Галахада. На Земле идея Генри вас бы не смутила. Может, поначалу вы и поперхнулись бы слегка, но будь она доказана, вы бы проглотили ее как миленькие и продолжили бы изучать принципы устройства той гнили, которая для нас является жизнью. Информация о том, что такова ее природа, была бы для вас исключительно фактором, который надо принять к сведению, рабочим инструментом – просто информацией! Но здесь – нет, здесь вам угодно визжать и лезть на стену.

– Байярд! – возмутился Форестер. – Вы не смеете!

– Еще как смею. Я слышать уже не могу их нытье. Устал я от изнеженных фанатиков, которые сами довели себя до фанатической одержимости, пестуя свои надуманные страхи. Чтобы достичь нашей цели, нужны люди с острым умом и железной волей.

У Крейвена от ярости побелели губы.

– Мы работали! – выкрикнул он. – Мы продолжали работу вопреки всем доводам рассудка, религиозной этике, собственной порядочности! Не думайте, что это вы убедили нас – льстивыми словами, шуточками, панибратским ободрением! Ваши жалкие потуги тут ни при чем!

Форестер обрушил кулак на стол.

– Хватит препираться! – рявкнул он. – К делу!

Крейвен сел, по-прежнему бледный от злости. Сиффорд продолжал сжимать и разжимать пальцы.

– Генри написал вывод, – произнес Форестер. – Не то чтобы доказанный вывод, назовем это гипотезой. Как вы хотите с ней поступить? Игнорировать ее, постараться забыть или все-таки проверить?

– Я считаю, надо проверить, – ответил Крейвен. – Генри умер и не может сам защищать свою гипотезу. Наш долг – сделать для него хотя бы это.

– Если ее вообще можно проверить, – ввернул Мэйтленд. – По-моему, она ближе к философии, чем к науке.

– Философия идет с наукой рука об руку, – заметила Элис Пейдж. – Нельзя отмахиваться от гипотезы лишь потому, что она кажется пристрастной.

– Да не говорил я, что она пристрастна! – возмутился Мэйтленд. – Ну вас. Давайте проверим.

– Я тоже за то, чтобы проверить, – пробурчал Сиффорд и развернулся к Лоджу. – И если она подтвердится, если будет хоть малейшее подозрение, что она соответствует действительности, если мы не сможем ее опровергнуть, я ухожу. Считайте, что я вас предупредил.

– Ваше право, Сиффорд. Когда пожелаете.

– Подтвердить ее может быть очень сложно, – задумчиво проговорила Хелен Грэй. – А опровергнуть и того сложнее…

Лодж поймал на себе взгляд Сью. В глазах у нее был мрачный смех, и читалось что-то вроде неохотного восхищения и конфуза от посрамленного цинизма. Она словно говорила: ну что ж, вам снова удалось, не ожидала, что вы и на этот раз выкрутитесь, только не спешите обольщаться, придет время и…

– Хотите пари? – прошептал он ей.

– Хотите цианиду? – парировала Сью.

И хотя Лодж рассмеялся в ответ, в душе он понимал, что Сью права – и даже сама не подозревает насколько. Час пробил. Третью группу исследования жизни настало время распускать.

Конечно, они еще продержатся какое-то время на исследовательском азарте, который вызвала у них гипотеза покойного Генри. Они продолжат упорно трудиться, как велит им профессия. Но увы, сердце они потеряли. Слишком глубоко проросли в их душах страх и предрассудки, смятение мыслей стало их частью, от него уже нельзя излечить…

Если Генри Гриффит поставил себе целью сорвать работу над проектом, ему это удалось, причем мертвым он добился на этом поприще куда больше, чем мог бы добиться живым.

Лодж почти услышал над ухом едкий смешок Генри и сам удивился игре своего воображения – ведь Генри был напрочь лишен чувства юмора.

Удивительно было и то, что персонажем Генри оказался Нищий Философ – старый прохвост, скрывающий свою лживую сущность за изысканными манерами и пышным красноречием. Генри не имел со своим творением ничего общего – он был человек прямой и безыскусный, горбил спину, изъяснялся просто и сухо, да и вообще все больше помалкивал, разве что мог буркнуть что-нибудь коротко.

Выходит, все-таки он был плут? Высмеивал всех устами Философа и никто не подозревал?

Лодж даже головой затряс, настолько дикой представилась ему эта мысль.

Если Философ и потешался над ними, то так мягко и тонко, что никто не заметил сарказма.