Цель не приблизилась и еще через пятнадцать минут, хотя он мог поклясться, что шел прямо.

Тогда он почувствовал страх.

Казалось, что, продвигаясь вперед, он уходил вбок. Как будто что-то гладкое и скользкое перед ним не давало пройти. Как изгородь, изгородь, которую невозможно увидеть или ощутить.

Он остановился, и дремавший в нем страх перерос в ужас.

В воздухе что-то мелькнуло. На мгновение ему почудилось, что он увидел глаз, один-единственный глаз, смотрящий на него. Он застыл, а чувство, что за ним наблюдают, еще больше усилилось, и на траве по ту сторону незримой ограды заколыхались какие-то тени. Как будто там стоял кто-то невидимый и с улыбкой наблюдал за его тщетными попытками пробиться сквозь стену.

Он поднял руку и вытянул ее перед собой, никакой стены не было, но рука отклонилась в сторону, пройдя вперед не больше фута.

И в этот миг он почувствовал, как смотрел на него из-за ограды этот невидимый – с добротой, жалостью и безграничным превосходством.

Он повернулся и побежал.

Крейг ввалился в дом Шермана и рухнул на стул, пытливо глядя в глаза хозяина.

– Вы знали, – произнес он. – Вы знали и послали меня.

Шерман кивнул:

– Вы бы не поверили.

– Кто они? – прерывающимся голосом спросил Крейг. – Что они там делают?

– Я не знаю, – ответил Шерман.

Он подошел к плите, снял крышку и заглянул в котелок, из которого сразу потянуло чем-то вкусным. Затем он вернулся к столу, чиркнул спичкой и зажег древнюю масляную лампу.

– У меня все по-старому, – сказал Шерман. – Электричества нет. Ничего нет. Уж не обессудьте. На ужин кроличья похлебка.

Он смотрел на Крейга через коптящую лампу, пламя закрывало его тело, и в слабом мерцающем свете казалось, что в воздухе плавает одна голова.

– Что это за изгородь? – почти выкрикнул Крейг. – За что их заперли?

– Сынок, – проговорил Шерман, – отгорожены не они.

– Не они?

– Отгорожены мы, – сказал Шерман. – Неужели не видишь? Мы находимся за изгородью.

– Вы говорили днем, что нас содержат. Это они?

Шерман кивнул:

– Я так думаю. Они обеспечивают нас, заботятся о нас, наблюдают за нами. Они дают нам все, что мы просим.

– Но почему?!

– Не знаю, – произнес Шерман. – Может быть, это зоопарк. Может быть, резервация, сохранение последних представителей вида. Они не хотят нам ничего плохого.

– Да, – убежденно сказал Крейг. – Я почувствовал это. Вот что меня напугало.

Они тихо сидели, слушая, как гудит пламя в плите, и глядя на танцующий огонек лампы.

– Что же нам делать? – прошептал Крейг.

– Надо решать, – сказал Шерман. – Быть может, мы вовсе не хотим ничего делать.

Он подошел к котелку, снял крышку и помешал.

– Не вы первый, не вы последний. Приходили и будут приходить другие. – Он повернулся к Крейгу. – Мы ждем. Они не могут дурачить и держать нас в загоне вечно.

Крейг молча сидел, вспоминая взгляд, преисполненный доброты и жалости.

Поколение за поколением их сопровождала тишина. Одним ранним «утром» тишину сменил Гул.

Экипаж пробудился и, не вылезая из-под одеял, вслушивался. Ибо было сказано, что однажды прозвучит Гул, и Гул этот ознаменует собой начало Конца.

Вместе со всеми проснулся Джон Хофф, а с ним и жена его Мэри. В каюте они жили вдвоем, поскольку детей у них не было – заводить потомство им еще не разрешили. Рожать ребенка можно только тогда, когда есть место, а для этого должен умереть старик Джошуа. Хоффы возносили безмолвные молитвы о его скорой кончине, одновременно стыдясь их, но лишь так они получили бы право на дитя.

Гул сотряс весь Корабль. Кровать, в которой лежали Джон и Мэри, подпрыгнула и опрокинулась на стену, прижав их собой к вибрирующему металлу, а вместе с кроватью перекатилась вся прочая мебель: комод, стол и стулья. Пол вдруг стал стеной, а стена – полом.

С потолка, который минуту назад тоже был стеной, свисала Икона. Пару раз качнувшись, она упала.

Гул стих так же внезапно, как и начался, и вновь стало тихо. Но то была другая тишина, не такая полная, как раньше. В ней были звуки, много звуков, хоть никто не мог выделить и назвать, какие конкретно. Их не то чтобы слышали – скорее, чувствовали, – и они говорили, что в Корабле включилось питание, ожили древние двигатели и давно позабытый порядок вступил в свои права.

Джон Хофф наполовину выполз, отжался от пола, спиной приподнимая кровать, чтобы выпустить Мэри. Выбравшись, они увидели, что стоят на стене, ставшей полом, а вокруг валяется мебель, которая до них принадлежала не одному поколению членов Экипажа.

На Корабле ничего не выбрасывали, всё берегли и сохраняли. Так гласила заповедь, одна из многих: не выбрасывай, береги. Из всего следовало извлекать пользу целиком, до последней капли. Есть – только определенное количество пищи, не больше и не меньше. Пить – только определенное количество воды, не больше и не меньше. Вновь и вновь дышать тем же воздухом – в прямом смысле. Отходы жизнедеятельности отправлялись в переработчик, где превращались в то, что могло пригодиться. Перерабатывали даже мертвецов, чтобы и те приносили пользу. С Начала Начал сменилось немало поколений, так что мертвых хватало. Очень скоро, возможно всего через несколько месяцев, их число пополнит и Джошуа. Его тело пустят в переработчик, и тогда он раз и навсегда вернет все, что взял у Экипажа, отдаст свой последний и самый главный долг. А Джон с Мэри получат право родить ребенка.

Без ребенка никак, думал Джон, стоя посреди бардака. Иначе кому передать Письмо и тайну Чтения?

Была среди заповедей и та, что запрещала Чтение. Это проклятое искусство происходило еще из Начала Начал, однако в годы Темного прошлого, в эпоху Великого пробуждения Экипаж осознал, что оно есть зло, и решительно покончил с ним.

Да, Джону предстояло обучить потомка злому, проклятому искусству, – таков его долг, и он пообещал отцу, давно покойному, что исполнит его. А кроме долга, было и навязчивое чувство, что заповедь ошибочна.

Но ведь заповеди никогда не ошибались, и в каждой был смысл. Они объясняли, почему общество устроено так, а не иначе, как возник Корабль и как следует жить людям, его населяющим.

Впрочем, может, Джону и не придется никому передавать Письмо. Возможно, именно ему суждено его распечатать, потому как на конверте написано: «ПРОЧЕСТЬ ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ НЕМИНУЕМОЙ УГРОЗЫ». По мнению Хоффа, все происходящее вполне на это указывало: а как иначе, когда тишину нарушает Гул, стена становится полом, а пол – стеной?

Послышались голоса из других кают. Кто-то испуганно кричал, кто-то вопил от ужаса, пронзительно визжали дети.

– Джон, – обратилась к нему жена, – это был тот самый Гул. Близится Конец.

– Еще неизвестно. Не надо спешить с выводами. Мы ведь не знаем, что означает Конец.

– Говорят же… – начала Мэри, и Джон в который раз поймал себя на мысли: «Говорят. Говорят. Говорят. Вечно говорят».

Не читают, не пишут – только говорят.

И вновь вспомнились слова отца, сказанные им давным-давно: «Память несовершенна, и доверять ей нельзя. Что-то забудется, а что-то исказится. Зато однажды написанное, слово остается неизменным. Его не забудешь, и своего смысла оно не поменяет. Поэтому в написанном можно не сомневаться».

– Говорят же, – сказала Мэри, – что Конец наступит вскоре после того, как мы услышим Гул. Следом замрут Звезды, и это будет верным знаком, что Конец близок…

И все же, что это такое, в который раз задумался Хофф. Конец чему? Нам? Кораблю? Звездам? А может, это Конец всему: и Кораблю, и Звездам, и той бескрайней черноте, в которой они плывут?

От одной мысли, что Корабля или Экипажа не станет, он содрогнулся. Однако пугала его не столько гибель Корабля или Экипажа, сколько утрата построенного ими порядка, прекрасного и отточенного. Ведь он был настолько выверенным и гармоничным, что Экипажу всегда хватало всего, и при этом не бывало ничего лишнего: ни еды, ни воды, ни воздуха, ни самих людей. Поскольку заводить детей разрешалось только после того, как умрет тот, чье место суждено занять твоему ребенку.