Единственный способ избавиться от назойливых мыслей – поставить эксперимент.

Позади сарая рос самый жалкий розовый куст на свете. Почему он до сих пор не погиб, я понятия не имею. Он рос там всегда, я помнил его с детства. Я не выкопал его до сих пор лишь потому, что на клочке земли за сараем ничего толкового не посадишь.

Другого растения, которое столь нуждалось бы в помощи, мне не сыскать.

Я скользнул за сарай, пока Папоротник не видел, и встал перед кустом. Я начал думать о нем по-доброму, хотя неимоверно трудно думать добрые мысли при виде чахлого куста. Я чувствовал себя последним болваном и надеялся, что соседям меня не видно, однако продолжал свое дело. Время от времени я наведывался к кусту. Примерно через неделю я понял, что на самом деле полюбил его.

Дней через пять я заметил, что куст изменился. А через две недели из чахлого заморыша он превратился в пышный цветущий розовый куст, которым гордился бы любой садовник. Куст сбросил пожухлые листки, вместо них выросли новые и такие блестящие, словно их натерли воском. А затем на нем появились бутоны, и вскоре расцвели великолепные желтые розы.

Я сомневался, что это моя заслуга; Папоротник мог заметить мои потуги и помог мне. И я решил провести эксперимент там, где он не сможет вмешаться.

Несколько лет Милли пыталась вырастить у нас в офисе фиалку; к тому времени даже она готова была признать поражение. Я постоянно подшучивал над ее стараниями, а Милли злилась. Как и у розового куста, у фиалки была непростая судьба. Ее почти сожрали жуки. Милли забывала ее поливать. Я уронил цветочный горшок на пол. А посетители то и дело стряхивали в него пепел.

Конечно, я не мог уделить фиалке столько же времени, сколько кусту, но я останавливался перед горшком на пару минут и мысленно слал цветку лучи доброты. Через пару недель листья зазеленели, а к концу месяца фиалка впервые расцвела.

Тем временем образование Папоротника шло полным ходом.

Сперва он избегал заходить в дом, затем, когда стал доверять мне, отважился заглянуть внутрь. Надолго он там не задерживался – слишком многое напоминало ему о нашей потребительской цивилизации. Мебель, одежда, овсяная каша на завтрак, бумага, даже сам по себе дом – все было сделано из растений. Я нашел старую масленку, насыпал туда земли и поставил ее в углу столовой, чтобы Папоротник мог поесть в доме, если придет охота.

Приходилось признать, что у меня не вышло научить Папоротник общаться по-человечески. Возможно, кто-нибудь другой справился бы лучше. Вполне возможно. Но я понятия не имел, к кому обратиться. Я боялся, что меня просто высмеют. Страх перед насмешками – довольно глупая черта, свойственная людям.

С другой стороны, надо было подумать и о Папоротнике. Как он поладит с другим человеком? Едва я набирался храбрости что-нибудь предпринять, как мы оказывались на крыльце, смотрели на звезды и говорили – не о чем-то конкретном, ясное дело, он просто рассказывал мне, как умел, о счастье, о грусти, о дружбе. Вся моя храбрость сразу же улетучивалась.

Наверное, мы напоминали двух детей. Потерянных, странных, выросших по разным уголкам Вселенной. Им и хотелось бы поиграть вместе, да только ни один не знал ни правил игры, в которую играл другой, ни языка, чтобы объясниться.

Конечно, с точки зрения здравого смысла начать следовало с математики. Следовало показать пришельцу, что мне известно о том, что дважды два равно четырем. Что я знаю о Солнечной системе. Надо было изобразить Солнце и планеты, показать на Землю, чтобы он убедился, что я знаю и о Солнечной системе, и о космосе, и о звездах, а потом передать ему бумагу и карандаш.

Но что, если он не знал математики? Что, если наши дважды два равно четыре не несли для него никакого смысла?

Что, если он никогда не видел ни рисунков, ни чертежей? Если сам не умел чертить? Если видел, слышал, чувствовал и думал иным, непривычным для нас способом?

Для того чтобы достичь взаимопонимания с пришельцем, нужно начать с основ.

Что, если математика – не основа?

Тогда надо доискаться до основ.

Должны же быть какие-то основы, на которых зиждется Вселенная.

Мне кажется, я знаю на каких.

Меня научил Папоротник. Конечно, если я правильно его понял.

Счастье – это основа. И грусть основа. И благодарность, хотя и в чуть меньшей степени. Вне всякого сомнения, доброта. Возможно, что и ненависть, хотя мы с Папоротником не проверяли.

Быть может, что и дружба – основа. Во имя человечества надеюсь на это.

Тем не менее доброта, счастье и дружба вряд ли помогут понять конкретные вещи. Не исключено, впрочем, что в мире Папоротника все было иначе.

Близилась осень, и я раздумывал, куда деть Папоротник на зиму.

Устроить его в доме?

Он терпеть не мог сидеть в четырех стенах.

Как-то вечером мы расположились на крыльце, слушали, как стрекотали сверчки. Корабль подлетел бесшумно. Я не заметил его, пока он не поравнялся с верхушками деревьев. Затем он опустился ниже и завис между домом и сараем.

Я удивился, но не испугался. Впрочем, не слишком и удивился. В глубине души я знал, что друзья Папоротника в конце концов его отыщут.

Корабль завис где-то в футе над землей и поблескивал, однако, похоже, сделан он был не из металла – не по-настоящему твердый. Из него вышли три растения. Самое странное, что в корабле не было двери. Они просто-напросто вышли, и стены за ними сомкнулись.

Папоротник взял меня за руку и слегка потянул, давая понять, что хочет, чтобы я подошел к кораблю вместе с ним. Он мысленно утешал меня, пытался успокоить.

Я чувствовал, что растения переговариваются. Смысла я не улавливал, но понимал, что между ними течет беседа.

Папоротник все еще держал меня за руку. Его друзья подошли и взяли меня за другую руку, постояли немного рядом, посылая мне счастье и благодарность.

Папоротник еще раз поблагодарил меня напоследок, а затем они исчезли внутри. Я наблюдал, как корабль набирал высоту, пока не превратился в крошечную точку. Вскоре и она растворилась в ночи.

Я долго стоял, глядя в звездное небо. Счастье и благодарность постепенно истаяли, им на смену пришло одиночество.

Я знал, что где-то там их ждет корабль побольше. На нем другие растения, такие же, как то, что прожило со мной почти полгода, как те, что погибли в соседнем дворе. Я знал, что именно большой корабль вырыл ту воронку на поле у Пита Скиннера, чтобы запастись пропитанием.

Наконец я опустил глаза. У сарая цвел розовый куст. Я снова подумал об основах.

Что, если счастье и доброта, да и другие чувства, которые нам, людям, неведомы, значат для растений с далекой планеты то же самое, что значит для нас наука?

Розовый куст расцвел, потому что я думал о нем хорошие мысли. И фиалка в горшке обрела новую жизнь из-за человеческой доброты.

Глупо? Но ведь известно, что есть люди, у которых в саду и в огороде все растет как на дрожжах. О таких говорят «у них и камень зазеленеет».

Может, дело не в секретах садоводства, а просто эти люди искренне заботятся о растениях, любят их и относятся к ним с добротой?

Вот уже много лет мы воспринимаем растения на нашей планете как должное – растут себе и растут. В общем и целом люди не питают к ним особой любви. Просто сажают и сеют, потом пожинают плоды.

Когда на нашей перенаселенной планете наступит голод, что, если не будет нужды в ухищрениях опытных садоводов? Что, если всего-навсего забота и внимание способны дать растению силы к росту? Не стоит ли нам расценивать доброту как оружие против голода на Земле? И насколько больше пшеницы, например, можно вырастить, если фермер станет дарить ей свою любовь?

Звучит по-дурацки. Вряд ли эта идея найдет широкую поддержку, тем более в нашей потребительской цивилизации.

Как можно убедить растение в добрых чувствах, если вы растите его лишь для того, чтобы сожрать его, или сшить из него одежду, или порубить на доски?

В поисках ответа я подошел к желтой розе. Куст зашелестел, охорашиваясь, словно прелестная девушка, которая знает, что ею восхищаются, но не послал мне никаких чувств.