Освистали старика, пришлось ему в конце заседания справку давать, что его не поняли и что ни на какие обобщения он и не покушается. А нахалу после конференции на все премьеры билеты присылать стали.

Осмелел нахал еще больше и заявляет жене:

— Погладь мне рубашку, надо будет серьезно за литературу взяться, не то пропадет она.

И взялся. Критиковали тут одного драматурга за творческие ошибки, указывали, что пошел он по ложному пути. Но поскольку критики были люди вежливые, деликатные, резких выражений они избегали и даже были обвинены в мягкотелости. Нахал же университетов не кончал и в словах не стеснялся. Отправил он в газеты заметку: «Сообщаю, что с данным драматургом я лично не знаком, пьес не читал, но от лица рядового, передового, культурно выросшего читателя считаю, что таким не место в нашей литературе и гнать их надо помелом».

Не напечатали заметку. Обиделся нахал и заявляет жене:

— Погладь мне рубашку. Буду с этими бюрократами бороться, сочиню на них что-нибудь художественное.

Потратился нахал, купил пишущую машинку, бумаги, принялся за дело. В неделю настрочил толстенный роман и отнес его в редакцию толстого журнала.

Приходит и говорит:

— Взгляните со вниманием, потому что хотя я человек пожилой, а писатель молодой. На этот счет установка имеется: молодым везде у нас дорога и, обратно, старикам везде у нас почет. Так что я вам по обеим статьям подхожу.

Прочитали в редакции толстого журнала роман, видят — ни складу в нем, ни ладу. Стали размышлять, что делать, — положение трудное.

Размышляли-размышляли и написали в ответ: «Произведение ваше представляет серьезный интерес, хотя и не лишено глубоких недостатков. Есть у вас все основания работать дальше, хотя неизвестно, что из этого получится. А в общем и целом следует вам обратиться в Союз писателей, там люди сведущие — разберутся».

Обратился нахал к писателям. Сколько уж времени они с ним разбираются и разобраться не могут. Кто-то даже посоветовал: лучше его для пользы дела в Союз принять. Возможно, он тогда писать перестанет. Такие случаи бывали.

Дом поэта стоял на высоком берегу. Старинный низкий дом. Чисто вымытые окна его смотрели на бледное северное небо, на гибкую серебряную ленту реки и синевший вдали лес.

Поэт умер давно. Но в доме все осталось так же, как и при жизни хозяина, — бильярд с вытертым сукном, на котором в глухой тоске одиночества поэт играл сам с собой, тяжелая железная палка, гусиное перо с обкусанным концом, книги, хранившие следы пометок острого длинного ногтя, прялка и низенькая дубовая скамейка.

Поблизости на косогорах раскинулись деревни, доживали свой век древние церквушки, на полях урчали железные машины.

В одной из бревенчатых изб жила старая женщина; она носила ту же громкую фамилию, что и предки поэта, хотя они были богатые образованные господа, а прадеды женщины не умели читать и писать, да и она сама едва разбирала по складам.

В то жаркое лето женщина сдала свою избу приезжему профессору с учениками и со всем семейством переселилась в сарай во дворе.

Профессор и ученики утром уходили в усадьбу поэта. Возвращались они поздно вечером, с тихими, просветленными лицами, как верующие с богомолья. Долго за полночь сидели они в душной избе, раскрыв окна, и при зыбком свете керосиновой лампы читали стихи, перебирали в памяти недолгую прекрасную жизнь поэта, говорили вполголоса и спорили до хрипоты.

— Как был бы он счастлив, окажись сейчас здесь, — восклицала худенькая девушка. — Он увидел бы, что исполнилась его мечта и народная слава пришла к нему.

— Народная слава! — нервно кусал узкие сухие губы ученик профессора. — Что такое народная слава? Выдумка! Сказка! Вот он, народ, — наша хозяйка... Спроси, знает ли она хоть одно стихотворение? Зачем ей это? Корова и огород — весь ее мир.

Профессор хмурил седые брови.

— Замолчи! Не смей так говорить об этой женщине!.. Ты ешь хлеб, испеченный ее добрыми руками. Для тебя и таких, как ты, она гнет свою старую спину.

Но ученик не отступал.

— Я не спорю с вами, учитель. Конечно, кто-то должен сеять хлеб и выращивать картошку. Без этого нельзя. Но ведь не хлебом единым жив человек. Вы подумайте, как это жалко — жить там же, где он, и быть далеким от него, как Марс от Земли.

Профессор морщился. Он не любил пустых красивых фраз.

Девушка сердилась:

— Ты ничего не понимаешь. Ты не сказал с ней и двух слов. Ты жесток, как камень, и холоден, как вода.

— Довольно, друзья мои, — останавливал учеников профессор, — пора на покой. Завтра у нас трудный день.

Приезжие спали долго, по-городскому, а старая женщина поднималась с рассветом, видела, как туман белым паром клубится над дремлющей рекой, ступала босыми ногами по холодной, влажной от росы траве, шла в поле, и ворон, тот самый ворон, который был еще совсем молодым вороненком, когда поэт в такой же утренний час бродил по лесным тропинкам, мудрый ворон кивал ей черной носатой головой.

Отцвели липы, промчалась тополиная вьюга, сладким дурманом пахли зеленые пирамиды свежего сена, молодой ученик профессора сказал худенькой девушке те же слова, которые до него тысячи раз говорили другие влюбленные, и девушка, краснея, закрыла лицо маленькими теплыми ладонями.

Мир был полон покоя и счастья.

Но однажды в нестерпимо знойный день над усадьбой поэта, над деревнями на косогорах и древними церквушками прогремело страшное слово.

Казалось, померк свет. Кончилась жизнь.

Профессор с учениками рано вернулись домой, молча сложили чемоданы и, не дожидаясь машин и подвод, ушли на станцию.

В бревенчатых избах рыдали матери и жены. Старая женщина собирала в дорогу сыновей, зная, что, может быть, больше не увидится с ними никогда.

Опустели деревни, закрылись плотными ставнями окна в доме поэта, увезли в длинных ящиках вещи — и бильярд с вытертым сукном, и книги в кожаных переплетах, и тяжелую железную палку, и низенькую дубовую скамейку.

Колосилась рожь, светило солнце, куковала кукушка, обещая долгую жизнь всему живущему на земле, а смерть уже лязгала железными гусеницами по пыльным дорогам, накрывала поля черными тенями зловещих птиц с неподвижными крыльями, высоко вздымалась огнями пожарищ.

Горели хлеба, падали навзничь столетние дубы, раньше времени поднялись с болота журавли. Оглашая дымное небо протяжными криками, умчались они на юг. Смерть, одетая в стальные каски, хрипящая и лающая на чужом языке, ворвалась в дом, где недавно жил профессор с учениками.

Сурово и строго встретила ее хозяйка дома.

Смерть, жестокая, беспощадная, способная смести неприступные крепости, не посмела тронуть крестьянскую мать — всю в черном, с руками, потрескавшимися, как земля в засуху.

Три года каждое утро смотрела старая женщина на восток, туда, где восходит солнце, и ждала.

Пришел день. Розовая полоса зари стала багряной. Тяжелый гул орудий покатился издалека, нарастая все сильней и сильней. Жадно внимая этому благостному грому, старая женщина возблагодарила бога.

Они бежали, завоеватели в кованых сапогах, истоптавшие полсвета, бежали, превратив в прах и пыль бревенчатые избы и дом поэта.

Молча смотрела им вслед женщина с лицом, окаменевшим от горя и страданий.

Здесь, на пепелище среди руин, на дороге, по которой тянулся кровавый след войны, встретила она солдат. Среди них был ее старший сын. Младший покоился далеко от родины под трехгранным столбиком с красной звездой.

Солдат обнял измученную мать, прижал к своей выцветшей, пропахшей соленым потом гимнастерке и зарыдал.

— Не плачь, сынок, — сказала старая женщина. — Я знала, что вы вернетесь. Ступайте вперед, я буду ждать тебя.

Пришел мир, в радости и слезах, а мать не дождалась и второго сына.