Мы лежали в госпитале в большой палате - бывшей аудитории педагогического института. Каждый день кто-то умирал, и тогда санитары уносили труп. Кто-то выписывался в часть, и на его место поступал новый раненый.

Справа от меня лежал тракторист с Полтавщины Иван Адамович Нагорный, слева - Фернандо Мартинес. Нагорному было лет двадцать, но все называли его по имени и отчеству. Круглолицый, круглоглазый, по-крестьянски обстоятельный паренек, он готовился жить долго и дневной паек хлеба делил на три равные доли. Одну съедал на завтрак, вторую - на обед, третью - на ужин.

Завтрак, обед и ужин мало чем отличались. Утром - немного жидкой овсяной каши, днем - суп-вода, где, как говорил Иван Адамович, крупинка за крупинкой гоняется, поймать не может, вечером - та же каша. Иногда к чаю прибавляли кусочек сахару. Основной пищей был хлеб. Двести граммов блокадного хлеба. Тот, кто не ел этого хлеба, не поймет, что это такое.

Фернандо Мартинесу недавно исполнилось четырнадцать. Долговязый, большеглазый юноша, он носил сорок пятый номер сапог. Вот было хлопот, когда Фернандо эвакуировали в глубокий тыл. Сапог такого размера не было. Впрочем, Фернандо нуждался только в одном сапоге. Левую ногу ему отняли до колена.

Фернандо не был на фронте. Его ранило на улице во время бомбежки. Он сам был виноват в этом. Так считал Иван Адамович: какого лешего Фернандо застрял в Ленинграде, зачем он драпанул из детского дома?

- Не понимаешь?! - сверкал глазами Мартинес - Я испанец, а испанцы не бывают трусами.

- Дурость это, между прочим, не храбрость, - отвечал Иван Адамович. - Ты еще дитё, подрос бы - тогда и шагай воевать.

- Неправда! - потрясал жестким костлявым кулаком Фернандо. - Я маленький был, когда меня увезли из Испании... Теперь я большой... Я мужчина!.. Если бы я остался там, я бы показал этим фалангистам!.. Я бы им за все... За отца, за маму!..

- Не гуди, - увещевал его Иван Адамович. - Горлом никого не возьмешь. Ты где проживал в Испании?

- Лерида, - грустно и нежно произносил Мартинес.

- Не слыхал. Мадрид знаю. Про Севилью слышал. Песню такую у нас по радио передавали: "От Севильи до Гренады, в тихом сумраке ночей..." Ночи у вас, верно, вроде наших украинских, красивые. Эх и звезды у нас! А луна желтая, спелая, як добрая тыква.

- В Лериде тоже есть звезды, и песню про них поют. Так и называется - "Звезды Лериды".

И Фернандо хриплым, ломающимся голосом тихо напевал по-испански песню о звездах и девушках Лериды.

- Складная песня, - соглашался Иван Адамович, - а вот голос у тебя неотработан.

Так они беседовали каждое утро - Иван Адамович Нагорный и Фернандо Мартинес - о звездах, о войне и о многом другом.

Когда приносили завтрак, Мартинес отщипывал кусок черного, каменного хлеба, а остальное отдавал Ивану Адамовичу.

- Спрячь, Хуан, пусть полежит у тебя в тумбочке до обеда.

- Ладно, Федя, заховаю. Только, чур, потом не проси. Не дам.

- Не буду, - решительно и твердо говорил Мартинес.

- Посмотрим, сказал слепой, услышим, сказал глухой, - отзывался Иван Адамович.

Завтрак мы поглощали мигом. И лишь только санитарка уносила пустые, вылизанные тарелки, в палате устанавливалась злая, голодная тишина.

С полчаса мы лежали молча, затем раздавался тоненький, жалобный голос младшего сержанта Кольки Черемных:

- Эх, и пожрать бы сейчас, ребята...

- Завел пластинку! - огрызался на него Иван Адамович, но другие раненые поддерживали Кольку:

- Не затыкай человеку рот.

- Пусть скажет.

- Нет, это ведь я так, в общем и целом, мечта о прошлом, - застенчиво продолжал Колька. - Вспомнился мне вдруг наш ресторан "Метрополь". Кто местные, знают - на Садовой, возле Невского. Я там официантом работал. Ну и жизнь была! Любое блюдо бери. Тут тебе и беф-строганов, и судак орли, и котлеты де-воляй.

- Де-воляй! - презрительно перебивал Кольку Никаноров, пожилой рабочий с "Электросилы". - У меня жена щи готовила - ложкой не провернешь.

- Кончится война, приеду домой в Ереван, целый день шашлык кушать буду, - страстно шептал Игорь Микаэлян.

Внезапно все начинали говорить разом, споря до хрипоты. Здоровый, сытый человек, послушав нас, подумал бы, что перед ним скопище чудовищных обжор, которые только тем и занимались в своей жизни, что поглощали несметное число бифштексов, пирожных, вареников, пончиков с повидлом.

Споры и крики заканчивались так же неожиданно, как и начинались. Снова наступала глухая тишина.

Нагорный и Мартинес не участвовали в наших баталиях.

После завтрака Иван Адамович читал одну и ту же книгу - "Путеводитель по Греции", неизвестно как попавшую к нам в палату, а Фернандо, укутавшись с головой одеялом, пытался уснуть.

Пролежав час-другой, он тихонько обращался к Нагорному:

- Хуан...

- Чего, Федя?

- Слушай, Хуан, - робко просил Мартинес, - дай, пожалуйста, кусочек...

- Чего? - притворно недоумевал Иван Адамович.

- Кусочек хлеба.

- Нема хлиба.

- Ты же взял у меня.

- Нема. Был, да сплыл. Скушал я твой хлиб.

- Съел? - тревожно спрашивал Фернандо. - Как же так?

- Зараз съел. Я до чужого добра жадный.

Фернандо смеялся, поняв, что приятель шутит, и опять клянчил:

- Дай, пожалуйста.

- Вот привинтился! Человек самоподготовкой занят, а он мешает. Лучше я тебе про древних греков почитаю. Между прочим, храбрые люди, вроде вас, испанцев. Только выдержки побольше насчет еды. Вот тут пишется...

Но Мартинес не был расположен к занятиям историей.

- Отдай! - требовал он. - Это мой хлеб, ты не имеешь права...

Иван Адамович не удостаивал его ответом. Фернандо вскипал, распалялся все больше и больше, отчаянно ругал Ивана Адамовича по-русски и по-испански, а тот продолжал читать.

Это раздражало нас. Со всех сторон неслось:

- Отдай ты ему!..

- Хватит мучить парня!

- Замолчите! Помереть спокойно не дадут.

Иван Адамович был равнодушен к брани, сыпавшейся на его голову, и лениво, нехотя отвечал самым шумным крикунам:

- Не лезьте в наши семейные дела.

В конце концов Фернандо изнемогал от ругани и крика, зарывался в подушку с головой и обиженно, по-мальчишески плакал, а Иван Адамович продолжал невозмутимо читать "Путеводитель по Греции".

В обед он протягивал Фернандо взятый у него на хранение хлеб:

- Бери, Федя. Взвесить не забудь - может, утаил я чего.

Фернандо, пряча темные горячие глаза, шептал:

- Спасибо, Хуан. Ты прости меня.

И тут же уничтожал весь паек. Впрочем, после обеда ни у кого из нас, кроме Нагорного, не оставалось ни крошки.

Вечером было легче. Вечером находились дела, отвлекавшие нас. Вечером нужно было добыть топливо, чтобы накалить железную печурку, или, как ее тогда называли, времянку.

Ходячие больные отправлялись в темные институтские коридоры и вскоре волокли под своими халатами обломки шкафов, стульев, папки с увесистыми диссертациями.

Конечно, это было варварством - истреблять старинную мебель красного дерева, но она давала так много тепла. Диссертации, как всякая бумага, вспыхивали мгновенно и оставляли после себя груду пепла.

Те из раненых, которые могли передвигаться, усаживались подле времянки, стараясь не заслонить огонь от товарищей, лежавших на койках.

В эти вечерние часы мы никогда не говорили о еде. Мы вспоминали прошлое, мечтали о том, как будем жить, когда придет победа, строили планы разгрома немцев и много думали вслух о темном, блокадном городе.