– Бирюлевой, – сурово поправил Дроздов.

– Извините, Бирюлевой... Рассказывать, что он бывший царский офицер, стал военспецем в нашей армии и умер естественной смертью. И к чему этот муж? Он не связан с сюжетом.

Дроздов покраснел еще гуще, и редактор хотел было закончить разговор, но Дроздов потребовал:

– Говорите!

Главный редактор пригладил обеими руками волосы:

– Больше ничего... Хотя вот еще, уже мое личное писательское мнение. Я бы не заставлял его отказываться от поездок с немцами. Конечно, он должен избегать возить гестаповцев или офицеров вермахта, но... рядовых штатских немцев... Среди них были разные люди.

Дроздов выслушал и это личное мнение редактора, а затем сказал, встав с низенького стула:

– Дайте!

– Что? – спросил главный.

– Рукопись!

– Послушайте, Алексей Денисович, мы не настаиваем. Мы возьмем и так.

– Дайте! – решительно повторил Дроздов. Взял рассказ и ушел.

После его ухода в редакции состоялось короткое совещание.

– Может быть, вы были резки с ним, Николай Сергеевич? – спросил замредактора. – У него имя, возраст...

– Ну и обидчивы эти стариканы! – хмыкнул ответственный секретарь.

– Да, теперь он унесет в другой журнал, – уныло заметил завпрозой. – Я на этих современных классиках не одну собаку съел.

По пути домой Дроздов зашел в Александровский сад. Сел на скамейку, вынул из кармана сигареты «Варна» и закурил.

Он курил и думал о своей жизни, о романах, повестях и рассказах, написанных им. Многие из них были неплохи. Их хвалили критики, писали восторженные письма читатели, и самому Алексею Денисовичу они нравились. Но теперь он хотел бы написать по-другому, и не только потому, что он стал опытнее и мудрее. Жизнь стала другой, и он должен успеть за жизнью, если хочет написать что-нибудь настоящее.

Он курил и думал. Была осень. Солнце горело на золотом кораблике Адмиралтейства, рвавшемся неведомо куда. Старушки в шерстяных носках грелись подле бюста Пржевальского. Весело болтали дети, впритык одна к другой стояли машины. Дроздов невольно взглянул на светофор и увидел, как красный огонь сменился зеленым, и на душе у Алексея Денисовича вдруг стало радостно и светло.

Зинаида Андреевна, сестра-хозяйка дома отдыха «Средневолжский артист», спала тревожным сном, каким спит командир соединения перед утренним боем с превосходящими силами противника.

По правде сказать, количественно силы были на стороне сестры-хозяйки: повара, официантки, садовник, библиотекарь и другой обслуживающий персонал, которым с умением и ловкостью управляла Зинаида Андреевна.

«Противник» состоял из одной боевой единицы, Нины Сергеевны Вербицкой, артистки драматического театра и жены «самого» – Артемия Павловича Вербицкого, главного режиссера.

Вербицкий был пожилой, похожий на Эйнштейна, деликатный человек. Он был ровен и внимателен со всеми. Репетиции его проходили спокойно и строго, как служба в лютеранской церкви, и если главный режиссер чуть повышал голос, это означало, что им овладевал гнев.

Нину Сергеевну в театре за глаза называли «Сюркуф – гроза морей», «теща своего мужа» и другими нелестными прозвищами.

Мягкий и уступчивый Артемий Павлович в семейной жизни полностью подчинялся жене. Она одевала его по своему вкусу, хотя вкус этот не соответствовал вкусу Артемия Павловича, кормила вегетарианскими блюдами, а он любил жареное мясо, возила отдыхать на курорты Черноморья, он же предпочитал среднюю полосу России.

И все это Нина Сергеевна проделывала так искусно, что Вербицкому казалось, будто он сам выбирал и одежду, и отдых, и людей, бывавших у них в доме.

Лет пятнадцать тому назад, когда Нина Сергеевна вышла замуж за Вербицкого, она была зрелой, сильной актрисой. Она играла роли трагического и драматического репертуара. Публика засыпала ее цветами. Столичные критики, приезжавшие в Средневолжск, восторженно писали о ней.

Сейчас еще в спальне Вербицкой все стены были увешаны ее фотографиями в различных ролях – мертвыми свидетелями живого успеха.

Время шло. Нина Сергеевна старела. Характер портился. Она злилась на молодых актрис, игравших лучше ее; на старых, видя в них свое будущее; на драматургов, которые не могут написать пьесу, где она блеснула бы, как прежде; на гримеров, не умеющих вернуть красоту ее увядающему лицу; на художников, не способных создать костюмы, в которых она была бы такой же стройной, как раньше. Она злилась даже на Артемия Павловича. Конечно, он был чуткий, внимательный муж, каких теперь не сыщешь. Он умел угадывать все ее желания, выполнять любые прихоти, и все же Артемий раздражал ее своей принципиальностью, нет, даже не принципиальностью, а упрямством, когда дело касалось театра. Тут Вербицкий совершенно забывал, что он муж, самый близкий человек, и вел себя как посторонняя личность.

Сколько раз он отказывал Нине Сергеевне в той или иной роли, виновато улыбаясь:

– Извини, дружок, это не для тебя.

– Конечно, не для меня, – кривила губы Вербицкая, – а для этой курицы Гусаровой.

– Она не курица, – серьезно и спокойно объяснял Артемий Павлович. – Она пластична, наделена чувством современного ритма.

– Гусарова – пластична... У Карамышевой – ноги!.. Прости, дорогой, но ты стареешь. Биологический фактор управляет тобой... Нет, я не узнаю Артемия Вербицкого!

Иногда эти напряженные диалоги кончались ссорой. Нина Сергеевна уезжала в дом отдыха «Средневолжский артист». Артемий Павлович скучал, каждый день звонил ей по телефону, был нежен и заботлив, но о ролях не говорил ничего.

Каждый приезд Нины Сергеевны в дом отдыха был мучителен для дирекции дома и всего персонала. Вербицкая была недовольна комнатой, в которую ее поместили, библиотекой, где отсутствовали нужные ей книги, соседями по столику, едой. Со всеми она говорила надменно, изогнув брови, и все чувствовали себя в чем-то виноватыми перед ней.

Больше всех доставалось сестре-хозяйке. Сильная, энергичная, наделенная твердым характером, Зинаида Андреевна трепетала перед Вербицкой, как девочка, не выучившая урока. И на все нелепые претензии отвечала по-солдатски: «Слушаюсь!.. Слушаюсь!..»

Вчера, когда пришла телефонограмма о приезде Вербицкой, Зинаида Андреевна даже расплакалась и сказала директору дома, подполковнику в отставке Ивану Даниловичу Гарбузову:

– Чего хотите, Иван Данилович, я не могу с ней… Лучше увольняйте меня по собственному.

– Ну, ну, Зиночка, – успокоил ее директор, – держитесь стойко. Не первый раз она к нам... Как-нибудь перемелем.

– Невмочь мне, – хлюпала носом Зинаида Андреевна, – у меня с ней нерв расходится... А тут еще школьные каникулы. Знаете вы их.

Директор задумался, посмотрел на потолок, будто там был ответ на тревожащий его вопрос, и сказал:

– Да, дети – это плохо. Нет, в общем, дети – это хорошо. Цветы, одним словом... Но в данной ориентировке... Конечно... Между прочим... В общем, переживем. Лягте сегодня спать пораньше, а завтра объединенными силами…

Сестра-хозяйка послушалась директора, легла сразу после ужина, всю ночь мучилась тревожным, рваным сном, а в семь утра ее разбудил дробный, барабанный стук в дверь.

Зинаида Андреевна вскочила на постели, ей почудилось, что стучит сама Вербицкая. Жалобным голосом она спросила:

– Кто там?

– Это я, Зинаида Андреевна, – раздался директорский бас. – Поднимайтесь, петушок давно пропел.

– Сейчас, Иван Данилович, подождите чуток, – откликнулась Зинаида Андреевна и принялась тщательно умываться, причесываться, примеривать то одно, то другое платье.

Директор, прямой, в черном костюме с орденскими планками, расхаживая по коридору, подгонял сестру-хозяйку:

– Поторапливайтесь, Зинаида Андреевна!.. Шире шаг!.. Надо, как по боевой тревоге.

Он шутил, смеялся и наконец, потеряв терпение, сказал командным голосом:

– А ну, быстро, товарищ Филипповская!..