Бухгалтер Павликов просил меня не беспокоиться, потому что тридцать семь копеек, так сказать, неучитываемая сумма.

— Каждой копейке в хозяйстве место, — наставительно сказала уборщица тетя Даша.

С трудом высидев рабочий день, я отправился в магазин «Молоко». На месте вчерашней кассирши сидела девушка со старательно непричесанными волосами.

— Извините, — сказал я. — Мне бы нужно ту, которая вчера здесь сидела.

— У ей отгул на три дня, — ответила принципиальная противница расчески и ножниц.

— Но мне нужно, совершенно необходимо... Дело сугубо личное.

С любопытством оценивая мой рост и ширину плеч, лохматое существо сказало воркующим голосом:

— По личному?

— Ну да... Видите ли, вчера я совершенно случайно недоплатил тридцать семь копеек и хотел бы вернуть...

— Не отрывайте меня, — сказала кассирша голосом бывшей трамвайной кондукторши.

— Но я должен, непременно должен…

— Идите к заведующей, третья дверь налево.

Заведующая оказалась молодой свежевыкрашенной женщиной. Против нее сидел маленький важный человечек.

— Можно? — входя в комнату, спросил я.

— Пожалуйста, если коротко, — сказала заведующая. — У меня товарищ из торга.

Я как можно короче изложил свой несчастный случай. Заведующая улыбнулась тридцатью двумя идеальными зубами.

— Это ошибка. Этого не могло быть. Во-первых, у нас образцовый магазин. Работники наши никогда не просчитываются. Во-вторых, мы не торгуем ветчиной. Это не наш профиль.

И она посмотрела на меня такими же чистыми глазами, какие были у моего деда.

— Не наш профиль, — еле слышно выговорил важный маленький человек.

— Но я сам покупал здесь, — настаивал я.

Заведующая открыла рот, и теперь мне почему-то показалось, что у нее не тридцать два, а по крайней мере сорок четыре зуба.

— Извините, — сказала она, — у вас плохая память, должно быть, ранний склероз. Мы не торгуем мясными изделиями.

Важный маленький человек из торга беззвучно пошевелил губами, и это шевеление было особенно грозным.

Когда я вернулся домой, не было еще ни Кати, ни Вити. Я лег на диван и в прострации включил радио. Передавали научную передачу. Сначала я не слушал ее, потом заинтересовался. Рассказывали о наследственности. Я узнал, что гены передаются из поколения в поколение и настанет время, когда наука будет управлять генами, сохраняя только те, которые полезны обществу.

Настроение мое улучшилось. «Наука развивается быстро, — подумал я, — и может быть, я доживу до тех дней, когда редкий ген моего деда станет широко распространенным и социально полезным».

— Толя, мы идем в театр! — мажорно воскликнула Катя. — Догадайся, в какой?

— Конечно, в «Старейший», — наивно ответил я.

Тонкая морщинка расколола чистый и гладкий, как лед в Лужниках, лоб моей жены.

— В «Старейший»?! Это же сундук с нафталином! Мы пойдем в «Гастрольно-экспериментальный». Фейерверк новаторства!.. Все сходят с ума. Билетов буквально не достать. Но я нашла ход. Сейчас ты поедешь в главную кассу. Вот записка. — И она прочла вслух: — «Главная касса, обратиться к Марии Семеновне, сказать, что от Бурундуковой. Два билета на семнадцатое». Понял?

— Слушаюсь! — голосом старшины-сверхсрочника отчеканил я.

Когда я приехал, главная касса была закрыта на обед. Я обрадовался: «Хорошо, что не на ремонт», — и свернул в одну из боковых улиц, по сторонам которой стояли дома, не представлявшие никакой архитектурной ценности. «Стоп», — остановился я подле самого унылого из них. Это же наш каменный шалаш, где мы жили с Катей двадцать лет назад.

Тогда все наше имущество состояло из матраса и обеденного стола. В новоселье друзья подарили нам шесть стульев, Катина мама — платье из синего шелка с белыми горошинами. Катя была тоненькая, и все называли ее «принцесса на горошинах». В этом платье она часто ходила со мной в «Старейший театр», в те времена она не называла его сундуком с нафталином.

Оглянувшись кругом, я увидел у входа во двор ларек. Очереди не было, и я купил килограмм мандаринов. Вот обрадуется Катя! Она не считает меня способным на такой самостоятельный поступок.

Осторожно лавируя между прохожими, я поспешил в главную кассу. Все окна с кассиршами были освещены, и перед ними стояли любители искусства с тревожными лицами пассажиров, боящихся опоздать на поезд.

Я был спокоен. В нагрудном кармане пиджака лежала Катина записка.

Прижав левой рукой к груди кулек с мандаринами, я запустил пальцы правой в наружный карман пиджака. Записки не было. Катастрофа! Электрический ток пронзил меня с головы до ног.

«Помни, что ты мужчина и давний член профсоюза», — успокаивал я себя, приступая к тщательному осмотру одежды. Сначала я вывернул три кармана пальто, потом, положив его на подоконник, принялся за осмотр костюма. Никогда не предполагал, что это такая сложная форма одежды. Пиджак — пять карманов, жилет — четыре, брюки — три. Кроме бумажника в карманах были очень странные предметы: очешник без очков, груда использованных автобусных билетов, нож для консервов, билет общества «Зеленый друг», фотография школьного выпуска, где наш учитель был в два раза моложе, чем я сейчас. Записка отсутствовала. В отчаянии я осмотрел даже шляпу.

Наверное, я потерял записку, когда покупал мандарины. Как же теперь поступить?

Взяв себя в руки, я быстро засунул в карманы все вещи, надел пальто и шляпу.

Самое страшное, что я не помнил, к кому и от кого должен был обратиться. Я смотрел на женские лица в кассах, стараясь угадать, которая из них она.

Беспомощно крутясь по залу, я вдруг увидел на одной из дверей надпись: «Посторонним вход воспрещен». Меня озарило. Здесь! В этой таинственной комнате должно сидеть значительное лицо. Она, та самая!.. Но как ее зовут?.. Кажется, какое-то пушкинское имя... Что делать? Рискну! Отступать некуда.

Толкнув дверь с грозной надписью, я вошел в таинственную комнату. Стены ее были увешаны красочными афишами. За тремя столами сидели девушки, стройные, как газели, за четвертым — пышнотелая женщина, похожая на памятник Екатерины II. Сходство дополнялось тем, что ее окружали мужчины, вальяжные, как екатерининские вельможи.

Войдя в комнату, я снял шляпу, поклонился, и тут же кулек с мандаринами выскользнул из моей руки. Оранжевые аккуратные мячики разбежались по комнате. Я бросился за ними в погоню, то запинаясь о ножки столов, то невольно хватаясь за стройные ножки газелей. Газели хихикали, а пышнотелая начальница ничего не замечала, занятая представительными мужчинами.

Когда я собрал мандарины и уложил их в кулек, у стола билетной кассирши остался один клиент. Улыбаясь, как кандидат в президенты США, он протянул ей коробку, завернутую в бумагу.

— Прошу, от лица нашего мужского коллектива.

— Ну что вы, зачем? — фальшиво улыбнулась она, но взяла коробку и протянула несостоявшемуся президенту билеты. Он заплатил величественной даме деньги, поцеловал ей руку и ушел.

Настала моя очередь. Я приблизился к столу, улыбаясь улыбкой передового труженика с доски Почета.

— Прошу, от лица нашего местного комитета, — сказал я и протянул два вывалянных в пыли мандарина.

— Что это? — брезгливо вздрогнула пышнотелая дама.

— От лица мужской части нашего месткома, — совсем запутавшись, сказал я и великодушно положил еще два мандарина.

— Что это?! — рявкнула руководящая дама, и мне показалось, что под столом она нажимает кнопку звонка, вызывая милицию.

— Извините, — поспешно убрал я мандарины. — Вы не поняли... Я не по этому вопросу. Вы будете Татьяна?

Это пушкинское имя первым пришло мне на ум.

— Кто? — загремела она.

Первая попытка не удалась. Я предпринял другую.

— Ольга?

— Что за вздор?!

— Лиза... Земфира... Полина… Василиса... Акулина... — быстро перебирал я имена пушкинских героинь.

Имя Акулина привело ее в ярость.