— Не знаю.
— Зато все, кроме тебя, знают. Знают давно… судачат на поселке, кому не лень.
— Пускай болтают.
— «А я, мол, буду продолжать свои свидания»… Вон что!.. Чужим людям позволено «болтать», а вот тебе кто позволил? Где стыд, где совесть?..
— У нас с ним ничего нет… Пустые сплетни, наговоры.
— Не лги! — произнес он гневно, сверкнув глазами. — Когда ничего нет, так ночью на свидания, тайком от мужа, не ходят… А впрочем, ну-ка, объясни причину: почто ты ходишь? Почто?
— Так… За книгами от скуки.
Это было хуже всякой лжи. В нем закипело такое зло, что даже бледные губы перекосились дрожью:
— За кого ты меня считаешь? За дурачка, который ничего не смыслит и не видит?.. Вы с ним «умны» очень… Нечего играть в прятки, нам не по девять лет… Конечно, насильно мил не будешь. Но если он для тебя дороже, иди к нему прямой дорогой, а не виляй по темным закоулкам, не лги. Это унижает… — Молчание жены выводило его из последнего терпенья. — Да говори, наконец, правду!..
— Не спрашивай, не надо. Я все равно не скажу.
— Но я знаю: ты живешь с ним!
— Думай как хочешь.
— Подлее этого нельзя ничего сказать. Если тебе безразлично мое мнение о тебе, так зачем ты нужна мне и Кате?.. Как жить мне? Как работать?.. Смеяться станут… а может, уже смеются?..
— А зачем веришь сплетням? — Она говорила так, будто пробиралась по тонкому льду на глубокой реке.
— Спасибо за признание… На другое ты не способна. — Он глядел на нее в потемках тяжело, мрачно, с презрением и гневом. — Я спрашиваю потому, что пора выяснить наши отношения окончательно: надо решить и судьбу Кати… Говорю прямо: Катю я не отдам! Нечего тебе портить ее… Тебе придется уйти к нему одной… Живи в Паранином уголке, наслаждайся… А когда помрет она, вступишь в права полного «наследства», как «дочь приемная»… и будешь там хозяйкой. — Эти последние слова были полны ядовитой насмешки. — Да, тебе честней уйти на днях… Когда намерена сделать это?.. Сегодня? Завтра? — Она опять молчала, широко раскрыв темные глаза, смотревшие куда-то мимо него, будто не узнавая. Он досказал яснее. — В новый дом переезжать тебе с нами — на одну-две недели — нет никакого смысла: все равно скоро уйдешь… а оттуда уходить труднее будет, — так лучше пока не трогаться тебе с места… Думала об этом?.. Ты как с ним сговорилась?
Даже во тьме было видно ее побелевшее, вытянутое лицо.
— Ни о чем я не сговаривалась. — И вдруг, упав к нему на плечо, заплакала громко, навзрыд. — Я сама не знаю, как все случилось… Не гони, я так несчастна!.. Я не буду больше…
Ее тело — такое маленькое, слабое — сотрясалось в плаче, вздрагивала голова, повязанная пуховым платком, который два года тому назад покупал сам Алексей и был тогда очень доволен такой удачной покупкой, а еще больше радовалась тогда сама Ариша…
С силою натянув одну вожжу, он заставил Орленка повернуть обратно, и тот, застревая в лесных сугробах, легко выбрался опять на дорогу, пошел спокойным широким шагом.
В душе Алексея словно пылал огонь, испепеляя прежнюю горчайшую обиду… Даже такую боль он был готов перенести, лишь бы она сдержала клятву. Он снова хотел верить ей и, пожалуй, смог бы заставить себя позабыть измену, в которой теперь сама призналась, и никогда не вспомнить потом… Крепки, живучи корни, какими сплелись когда-то их жизни в одну жизнь, и разорвать их было обоим не под силу.
Высвободив руку, он обнял ее, тихонько привлек к себе, — и сердцем поняла она, что в эту минуту примирения он брал на себя какую-то — немалую — часть ее вины, хотел загородить ее собою не только от людских пересудов… Конечно, сама она глубоко страдает, и оттолкнуть ее, не простив, — было бы несправедливо и жестоко…
Исчезло отчуждение, растопился лед в ее сердце, страх рассеялся, и она заплакала опять, но это были слезы раскаяния, благодарности к нему — своему мужу, готовности искупить вину и веры в то, что больше не повторится впредь… Как тогда произошло все это?.. Странная, чужая воля подкараулила ее однажды и, чем-то сказочно прельстив, захватила сердце — и оно, к несчастью, покорилось!.. Как хорошо, что прежний чародейский морок свалился, как бремя, с ее души. Теперь она чувствовала себя так, будто выздоравливала от тяжкой, коварной болезни… Да, она обманулась тогда, окутало точно густым туманом, — и вот она сбилась с пути… Ведь любила же она Алексея!.. И любит сейчас… он близок, дорог ей, и никто другой быть для нее таким не может: с ним они прошли дружной парой семь лет: за этот срок она привыкла к нему настолько, что не может не считать его своим, не может не чувствовать его частью своего тела, и нарушить, оборвать эту связь — значит перестать жить, исчезнуть или стать тем, кем она быть не хочет.
Сани медленно плыли в гору, густели сумерки, яркие в небе загорались огни. Захлебываясь слезами, Ариша жалась к нему, заглядывала в глаза, — верит ли он искреннему раскаянию? может ли простить ее вину?..
— Ты понял меня, Алеш? Алеш?.. Господи, какая я была глупая! Ты прости меня, Алеш… про-сти-и… Я больше не буду, — просила она с непосредственной простотой ребенка, которого нельзя не пожалеть, нельзя не простить.
Он не мог выносить таких слез и сказал бережно, с глубоким вздохом:
— Давай не будем вспоминать об этом. — И как прежде, в добрую пору, поцеловал ее.
Притихшая у него под рукой, она молчаливо смотрела вперед, на темную ленточку извилистой лесной дороги, чувствуя благодарность даже к этому капризному Орленку, который насильно унес их сюда. Не будь этого, — кто знает, произошло ли бы такое объяснение? Быть может, жуткое чувство недоверия, унижающих и горьких взаимных обид продолжалось бы долго, росла бы с каждым днем отчужденность, — и мог наступить распад всего, чем они прежде жили… Что было бы тогда с Катей?..
— Ну что ты, Ариша!.. Нет, этого все же не могло быть… Я хотел поговорить с тобой на другое же утро, как вернулся, а ты…
— Мне было стыдно… и страшно. Я боялась тебя, не знала, что ты скажешь…
Мягко хрустит под полозьями снег, вечер тих и ласково нежен… Как хорошо в лесу зимним вечером! Неизъяснимая тишина подступающей ночи, и небо синее-синее. В его бесконечных просторах сияют, будто умножаясь, горние огни. Эти завистливые глаза звезд глядят с непостижимой высоты на землю, где живут, страдают, любят и радуются люди… В любую минуту жизни можно ранить сердце, а болит оно острейшей болью долго, и даже забвеньем лечить его нелегко… Зато когда затихнет боль, какое облегченье, какая радость — быть понятой, прощенной и, может, вновь любимой!.. Ариша опять взглянула в синий, бездонный океан небес, и ей показалось: крупные, как золотые зерна, излучая на востоке яркий, хоть и далекий свет, звезды мигали ей, вспыхивали и чему-то улыбались — радостно, молодо и нежно.
Орленок опять перешел на рысь, Ариша подумала с боязнью, что Алексей забылся, и сама схватилась за вожжу, чтобы сдержать лошадь.
— Не трогай, — сказал он, — мимо не пробежит. Орленок — умница, каких на свете мало.
— А в лес-то умчал нас.
— Тогда — другое дело, — уклончиво ответил муж, и в голосе слышались усмешливые нотки.
Только тут начала догадываться Ариша, что в лесу они оказались вовсе не случайно.
— А-а, теперь поняла я: ты нарочно давеча пустил Орленка мимо? (Алексей молчал, но улыбался.) Что, не признаешься? Ведь так? — И, уличая, радовалась тому, что муж у нее такой догадливый и добрый.
С пологого холма, где хвойный лес кончался, Орленок бежал к поселку ускоренной, машистой рысью. Серый, в темных яблоках, с широким, раздвоенным крупом, он только покосился в сторону конных дворов, навострил уши, но не свернул туда, хотя и видел открытые ворота и Якуба с фонарем в руках: конь знал, куда нужно людям.
Лишь поравнявшись с новым домом, он круто, с разбега, рывком повернул к крыльцу — и стал. Алексей прыгнул из саней и подал Арише руку, помогая слезть.
Наталка выбежала на крылечко — без платка, в шубе, и, держась за скобу двери, смотрела на обоих пытливо, настороженно. А потом умный ее взгляд блеснул удовлетворенно и лукаво:
