Каждое утро, как только возчики разбирали рабочих лошадей, Якуб с двумя конюхами принимался за очистку. Сам выпросивший у директора эту должность, он обещал привести лошадей и конюшни в порядок… Во всех колодах было чисто, объедки убраны, навоз вывезен на указанное место, на земляном полу настлана солома, в проходах выметено, лишняя сбруя висела на столбах. И так было во всех трех конных дворах, вмещавших по сорок лошадей каждый… В конце ближней к поселку конюшни, ближе к тамбуру, стояли выездные жеребцы… Бережнов почмокал губами, на его зов из первого стойла потянулась небольшая морда с широко раздутыми ноздрями, с серой, точно замшевой, трепетной губой. В темных, дымчатых глазах Орленка светились красные злые огни. Серый, в яблоках, плотный и сильный конь, высоко поднимая переднюю ногу, бил в землю копытом, сгибая лоснящуюся шею.

— Люблю красивых коней, — произнес Бережнов и протянул руку, чтобы погладить.

— Осторожней, Авдей Степаныч… Укусит, — предупредил Якуб. — Он вчера такой номер выкинул, что я диву дался!.. В тамбуре починяю седелку и не слышу, а он стащил с себя уздечку, носом отодвинул засов, подкрался сзади — да цап с меня шапку! — и унес. Я — ловить, он не дается: по конюшне из конца в конец носился как бешеный… Насилу я перехитрил его, стервеца. Дьявол, а не лошадь! — И Якуб кулаком погрозил своему питомцу, которым явно гордился.

Мимо стойла проходил Вершинин боком, опасливо поглядывая на задние копыта Орленка, который полтора года назад насмерть убил молодого конюха Мишаньку, Наталкиного мужа. В соседних стойлах хрупали сено и зло отфыркивались Тибет, Звон и Беркут; — молодые породистые, разномастные жеребцы. Бережнов, правой рукой придерживал за недоуздок, а левой поглаживал, похлопывал по очереди каждого, — и под рукой его вздрагивала чуткая, упругая тонкая кожа, вычищенная до блеска.

Выходя из последней конюшни, Бережнов говорил лесоводу:

— С переходом на бригадный метод предстоит уйма дел. Соревнование с низов начинается… Петр Николаевич, читал «Письмо углежогов» в газете?..

— Филиппа с Кузьмой?.. Читал, как же. — И Вершинин повернулся спиной к Бережнову — должно быть, смотрел на срубы нового барака, куда плотники вкатывали тяжелое бревно, обструганное добела. — Горбатов был недавно на знойках?

— Кажется, был. А что?

— Так, к слову.

Они подходили к конторе, и Бережнов запросто подталкивал главного лесовода под локоть:

— А углежоги-то наши молодцы, право… Пример артелям. Да и молодым нос утерли!

Для него письмо старых углежогов — важный документ, знак новой эпохи; старики почувствовали себя молодыми, сильными, вызвали на соревнование углежогов всего края; хотят помочь делу и увеличить свой заработок. Следовало подхватить этот ценный почин, и Бережнов уже с вечера обдумывал статью в краевую газету, чтобы попутно поднять целый ряд вопросов лесного хозяйствования.

— Не особенно интересно писать, — ответил на это лесовод. — Дадут десять — пятнадцать строк, — что в них скажешь!..

— Что ты, Петр Николаевич… для нас дорога каждая строчка, а пропахать тему поглубже, рассказать поживее, — напечатают, и будет хороший резонанс.

В конторе их поджидал знакомый посетитель — пожилой коневозчик, с лохматой, рыжей, как глина, бородой. Он сидел на диване почти рядом с девушкой секретаршей и немилосердно дымил махоркой.

— А-а, Самоквасов!.. Ну как? Лошадь купил?

— Купил, Авдей Степанович, купил… да еще какую!.. Гнедая, молоденькая, — ну прямо красавица! Спасибо вам, что поддержали. Теперь я денежку зарабо-о-таю!..

Самоквасов — житель Малой Ольховки, с год ходил лесорубом в артели Семена Коробова (сынишка его и сейчас там), но, работая на казенной лошади, затосковал по своей; его выручили, дали ссуду.

— Баба — справная такая, бойкая — никак уступить не согласна, — продолжал Самоквасов, поглаживая бороду. — Я и так, и сяк — не дается тебе и шабаш. «Хошь, говорит, вот так — бери». Часа четыре торговался с ней, уламывал всяко. Нехотя скостила полчервонца. Под конец уломал ее все-таки, — и теперь не нарадуюсь.

Директор и лесовод незаметно переглядывались между собою.

— Ты вот что… — Бережнов заговорил уже серьезно, — ставь гнедуху-то к нам, в обоз.

— Это как то есть? — поперхнулся мужик от неожиданности, изумленно вытаращив глаза.

— А вот как: впишем твою «красавицу» в обоз, тебя переведем в штат, с месячным окладом, оговорим срок. Истечет он — забирай лошадь и ступай. А если понравится — оставайся дальше.

— А если я испорчу ее на работе — тогда как?

— Дадим казенную. На ней будешь возить.

Директора поддержал Вершинин, до того молча наблюдавший за мужиком, но не убедил и он. Самоквасов упирался, несмотря на явную выгодность предложения, и Вершинину со стороны казалось, будто загоняют они в хлев упрямого быка.

Или жаль было ему отдавать гнедуху, которой хотел бесконтрольно владеть, как собственностью, или подумал, что начальники хотят таким манером вернуть обратно деньги, или просто объял его слепой страх: затаскивают куда-то — значит не ходи, — мужик растерялся, а когда Бережнов, помедлив малость, пока тот раздумывал, тяжело переминаясь с ноги на ногу, принялся убеждать снова, подыскивая более убедительные слова, — Самоквасов рассвирепел, задергал головой, захлопал по бедрам. Обороняясь всяко, он перешел к нападению, не замечая этого сам. У него на висках вздулись синие жилы, из глотки вырывался хрип, точно его душил кашель. Наверно, таков же был он, когда грызся с соседом из-за отпаханной борозды в поле.

— Что тебе, Авдей Степаныч, никак не втолкуешь! — запальчиво кричал он и совал огромным кулаком чуть не в грудь Бережнову. — Нельзя в таком разе прижим мужику делать. Мужик без лошади — погибель всему миру!.. Чего смеешься? Верно говорю. Мужику свобода нужна и опять же лошадь. Уж на что лучше, ежели собственная животинка имеется. Она мужику — и хлеб, и одежа, и обужа, и удовольствие. Сам ты мужиком был, дол ж он сочувствовать… Эх, вы, человеки-люди! — Он уже пошел к двери, но остановился опять, чтобы сказать последнее: — Прошлой зимой тянули, тянули меня в колхоз, — не шел, никак не шел. А почему? Из-за лошади не шел… А когда продал, распростался — вошел тут же… То бишь, не самовольно я продал ее, а дозволили…

— Проговорился? — поймал его насторожившийся директор. — Лошадей не дозволяли продавать, врешь ты… Тайком, наверно, свел да продал, чтобы в колхоз не отдавать?

— Ну, все-таки жил-то я не помимо колхоза, — вильнул припертый к стене мужик. — Мне что — дело прошлое. Я, как было, говорю. Почуял себя безлошадником — и влился. Вот уж пять месяцев в колхозе состою, а выгоды себе не вижу. Впору хоть опять… — и осекся, сообразив, что наговорил лишнего.

— Ты же не работал в колхозе, — в упор глянул на него Бережнов. — Поработать надо, да хорошенько, тогда и выгода будет.

— Нет вот, — и Самоквасов развел руками. — Со стороны-то оно эдак… Ну, я не про то. Я насчет лошади. За ссуду тебе, Авдей Степаныч, спасибо, ну только гнедуху мою не тронь. На ней я работаю, как умею и как хочу. В обоз ее не пущу, на казенное жалованье не встану. Я поденно буду.

— Посмотрим, — заметил Вершинин не без угрозы. — Не знали мы, что ты такой. Если рвачом будешь — не уживемся с тобой. — И повернулся к Бережнову: — Не напрасно ли, Авдей Степанович, ссуду-то дали?..

— «Напрасно»! — передразнил его Самоквасов, скривив рот. — Молчал бы! Рабочему человеку помочь, по-твоему, не надо?.. Ученый ты, а чудак. Вот тебе что скажу по-приятельски: чудак ты, а ученый… Мужицкой души не знаешь, а хлебушко-то, небось, ешь кажинный день?.. То-то!

— Ты из-за чего раскричался? — мрачно спросил Бережнов. — Не хочешь идти в штат — работай сезонно. Насильно никто не тащит. Если будешь честно, плохого тебе не скажут… А «мужицкие души» разные: одна огоньком горит да светится, другая — как зола холодная, а третья — чернее сажи, а четвертая — дымит да чадит… Посмотрим, у тебя какая…

Только после этих слов, подействовавших как успокоительное средство, Самоквасов опомнился, присмирел.