Вершинину хотелось спросить их: во имя чего они закладывают новые знойки?.. Как ответят они ему? Наверное, так: «Побольше заработаем — побольше пропьем, послаще кусок съедим».

Наклонившись к огню, Филипп подкладывал в жарничок дровец. Его черная густая борода, облитая красным светом, казалась багряно-смолистой. Должно быть, поняв раздумье лесовода, он сказал:

— В нашем товаре везде нужда. Значит, дать надо. Не кому-нибудь, не Тихону Суркову, — заводу даем, государству. Так ли, Кузьма?.. Али спишь, проклятый? Спит, — пристыженно заметил Филипп, указав на Кузьму. — Ишь, сатана, насвистывает.

Седенький, с дремучей бородой «сатана» действительно спал, сидя рядом на корточках, а разбуженный — долго позевывал, кашлял, молчал.

— Я вам принес кое-что. — Вершинин вынул из кармана газету и начал читать письмо, чуть не после каждого слова взглядывая на бородатые лица.

Они слушали с какой-то теплой радостью и удивлением: ведь это было для них целым событием; первый раз в жизни услышали они такое: о них газета говорит громко, на весь край, и это надолго, может быть до гроба, останется у них в памяти. Не находя слов выразить радость, старики молчали.

— Горбатов вас надоумил? — безразличным тоном знающего спросил Вершинин.

— Хе-хе-хе, — засмеялся Кузьма, покашливая. — Зачем Горбатов? Сами додумались. А писал-то Филипп. Кх… кх… О-тя, Петр Николаич, как мы на старости-то!..

Вершинин озадаченно молчал, присматриваясь к старикам недоверчивым, проверяющим взглядом.

— Кузьма, а тетерку-то мы забыли? — вдруг встрепенулся Филипп. — Общипал я ее давеча… жарить давай. Угостим Петра Николаича.

Вершинин поднял брови:

— Что у вас за тетерка?

Филипп принялся объяснять. Сегодня рано утром он вышел из землянки. Обходя знойки, заметил под сосной что-то черное, оно головешкой торчало в снегу. Филипп прошел мимо — головешка зашевелилась. Это была тетерка: одним крылом она застряла в ямке, другим бессильно трепыхалась. Так как ночью моросил дождь и в ямке оказалась вода, которая к утру пристыла, крыло примерзло. Завидев человека, птица порывалась лететь, оставила во льду несколько перьев, но подняться у ней не хватило сил. Она запрыгала по снегу, Филипп бегал за ней, растопырив руки… Он рад, что нынче выпал такой необычный день: тетерка, газета, гость. И погода какая, — конец ноября, а на воле весна. Редко бывают такие дни.

Филипп принялся резать ножом тетерку. Минут пять спустя мясо жарилось в железной плошке на огне, трещало, запах жареной дичины приятно щекотал ноздри.

Вершинин вышел из землянки, сказав:

— Угар у вас… даже голова заболела.

Как только за ним захлопнулась дверь, Филипп заторопился:

— Про купца-то лесного сказать, что ли?.. Кузьма, а Кузьма? — расталкивал он заснувшего старика. — Опять спишь, проклятый? Смотри, сатана, уснешь навовсе. — Кузьма кашлем известил о своем пробуждении. — Хочу сказать про купца-то… Как?

— Кхе-хе… вали… надо сказать. Пущай знают. Низко согнувшись в пояснице, лез в землянку Вершинин.

— Темень-то какая. Едва нашел дверь. Безлунье и звезды.

Филипп потрогал мясо — оно жарилось плохо; тогда он надел один кусок на лучину и стал печь на огне.

— Медведица-то кое место? — спросил Кузьма, желая, очевидно, определить время по звездам.

— Не обратил внимания. Кажись, вот там. — Вершинин показал рукой в сторону поселка.

— Часов восемь есть, — уверенно проговорил старик и обратился к гостю: — Попробуй мясца-то… ужарилось.

Вершинин мягко, чтобы не обидеть, отказался. Кузьма удушливо закашлял:

— Кхе-е… кха-а. А мы, Петр Николаич, недавно еще птицу пымали, страше-енную. Вот Филипп скажет, у меня одышка… Али боишься? Филипп?

— А вот и скажу. Пущай. — Движение убогой руки Филиппа было решительное и нетерпеливое, а широкий нутряной бас прозвучал густо. — Эка оказия дивная! Заявился к нам лесоруб один, выпил с нами вдоволь. А самогонка у меня с перцем настоена, зря шибко дерет… по кишкам прямо сошником пашет. Мы с Кузьмой любим такую: от кашля все лечится… «Гость» наш захмелел порядушком — в темя шибанул его перец-то, оглушил. А мы с Кузьмой возьми да и расскажи человеку тому про нашего лесного купца, про Тихона про Суркова: как он по копейкам с рабочего люда драл, утеснял всяко да свечи толстые богу ставил, всю жизнь хитрил, перед людьми выхвалялся, богател от чужого поту… Вот как тебе же рассказываю, только по имюшку не назвал его, а так: мол, жил здесь один купец знакомый.

Говорю, а у самого сумление: «Что, думаю, человек-то как разволновался? Вроде он интерес свой имеет». А он вдруг и брякнул, гость-то наш: «И я купцом был… только прошлое-то свое забыл уж. Даже не верится, коли вспомню, что был таким пауком в лесу».

Мы с Кузьмой так и ахнули, сидим, в рот воды набравши, потом спрашиваем: «Как уцелел ты, птица нездешняя?» — «А так, говорит… ушел после революции к сыну, у него пожил, — учителем он в деревне. Вскоре нелады с ним пошли: он — за новое, я — за старое, до крику спорили. Ну, все-таки сын надо мной верх взял, убедил окончательно: „Или, говорит, ты — отец мне, тогда на трудовую колею вставай, со мной живи, не прогоню. Или, говорит, если станешь держаться за прежнюю, кровососную власть, — доживай свой век один, без сына, а обо мне забудь, что я живу на свете“… Так вот и привел меня сын к простым людям… Купил я топор — и пошел в лес. Деревья рубить сперва тяжело показалось, на все злобился, а теперь без топора и жить не сумею. Лес-то люблю я, привык…»

И Филипп повернулся к лесоводу лицом:

— Кто человек этот, — угадай, Петр Николаич?.. А мы с Кузьмой последнюю карту тебе не откроем. Ну-ка, насколь ты хитер, показывай. — И Филипп засмеялся, довольный тем, что дал ученому лесоводу не простую задачу.

Вершинина охватило, как жаром, любопытство; он с недоверием оглядел углежогов: в их позах, выражении лиц не было признаков, что историйка эта выдумана на досуге, не было также ни боязни, ни раскаяния, что оглашена чья-то чужая тайна, — наоборот, заметно было другое, нечто похожее на сознание выполненного долга.

«Кто этот человек, поддавшийся вину? В какой артели?» — думал Вершинин, поставив ружье на пол, и долго гладил вороненый ствол. Теряясь в догадках, спросил:

— А давно был он здесь?

— Кхе… недавно. — Кузьма продолжал сидеть у жарника, облокотясь на колено, и хитро поглядывал лесоводу в глаза.

— Неужто догадался? — удивился Филипп. — Эк-ка-а… Мы с Кузьмой ни за что бы… Эх, ты, Петр Николаич, и хитрый!

Лесовод заговорил о другом:

— Старики, угля нам много надо. Со станцией заключили договор, завод дал требование на тысячу кулей дополнительно. Новые знойки закладывайте… А печку велю сложить… лампу пришлю завтра. — Собираясь домой, спросил: — Про лесоруба-то никому еще не говорили?

— Никому… тебе первому… Ты сам, что надо, обделаешь, — Кузьма закашлял, улыбкой ощерил лицо, показав здоровый ряд зубов.

— Да, да… хотя это — пустое дело… не стоит заниматься им. — И Вершинин пренебрежительно махнул рукой. — На всякий случай, скажите Горбатову… а лучше всего помолчите пока.

Углежоги вышли проводить гостя. Оба они захватили с собой ярко горящие головни, чтобы осветить дорогу. Медленно, с трудом пробирались между деревьев, шли молча, неся над головой свои первобытные факелы. Красными отсветами вспыхивала желтая кора на соснах. Потом углежоги вернулись обратно.