— Я ухожу, Бернардина, — крикнул Джеймс, стоя в дверях. — Автобус от церкви Богоявления будет в пять часов, если ты захочешь закончить пораньше и поехать в собрание Святой Марии, — после того как я не ответила, он повторил: — Бернардина?

Джеймс зашел в спальню и увидел, как я роюсь в своем гардеробе в поисках пальто.

— Что ты делаешь? Мэй будет здесь через несколько минут.

Было около двенадцати, и мой муж был полон воодушевления. В это утро он смотрел визит понтифика по телевизору.

— Смотри, Бернардина, показывают епископа Имона Кэси, — кричал Джеймс. — Господи, он все же великий человек, такая выдержка. Иди, Бернардина, ты все пропустишь!

Я не могла на это смотреть. Днем раньше в неверии и отчаянии я смотрела на толпы народа в Дублине и Дрогхеде. Очередь из десяток тысяч людей растянулась на мили; празднующие, поющие гимны верующие, уж, конечно, они увидят преемника Святого Петра, когда он пролетит над ними на вертолете, подобно оранжевому орлу. Телевизионные камеры снимали папу римского с близкого расстояния, его руки были приветственно простерты в благословляющем жесте, но эта близость была ложной. Если сам понтифик был лишь белой точкой среди тысячной толпы, то как я могла надеяться, что разыщу в ней Майкла Таффи?

За неделю до этого я пыталась убедить себя в том’, что увидеть понтифика было моей детской фантазией. Что наша с Майклом общая судьба таинственным образом проведет нас друг к другу сквозь толпы людей,’заполнившие поля. Большую часть нашей жизни мы провели порознь, но какая-то часть меня все еще гадала, были ли мы с Майклом действительно предназначены друг для друга. Раз уж там будет папа римский, то и Бог будет нам в помощь. А судьба во многом зависела от Бога.

— Что надеть? — спросила я Джеймса, держа в руках темно-синий плащ и кардиган с капюшоном, который Ниам прислала мне из Нью-Йорка.

— Надень плащ, — сказал Джеймс. — Похоже, будет дождь.

Он, конечно, был прав, но я решила надеть подарок моей дочери из Нью-Йорка. На удачу.

В три часа дня, когда вертолет понтифика приземлился у базилики, толпа издала приветственный вопль. Пятьдесят тысяч четыреста человек слились в одну гигантскую массу, испытывающую благоговейный трепет. Это была экзальтация.

Совершенно недооценив размер толпы, я оставила Мэй и прочих в парке и направилась в толпу, слепо ища Майкла. Я знала, что веду себя необычно. И я все равно шла и шла, ожидая, что толпа расступится. Но чем дальше я шла, тем больше становилось людей вокруг. За несколько мгновений я потерялась среди леса тел. Я потеряла ориентацию и не знала, где север, а где юг. Знакомый пейзаж Кнока расплылся, и я могла видеть только траву у себя под ногами и людей, обступивших меня со всех сторон. Серое небо как будто опустилось на нас. Это был один из таких дней, когда рассветные лучи с трудом пробивают себе дорогу, а после полудня сразу смеркается. Мой кардиган стал холодным и влажным на ощупь, и его сырые края оттягивались вниз. Колени начали болеть от начинавшегося артрита (той болезни, которая ассоциировалась у меня со старостью, а потому я ее отрицала). Мне хотелось сесть.

Когда мы услышали над головой жужжание вертолета, в толпе, будто по волшебству, пронесся гул. На секунду, пока все пытались понять, что происходит, воцарилась тишина: на самом деле, может ли такое быть? Потом все засвистели и закричали. Шум стоял оглушающий. Пятьдесят тысяч четыреста человек радовались нашему особому гостю, приветствовали новый проблеск надежды на будущее, праздновали вновь обретенную гордость за нашу страну, благословенные, святые жители Кнока.

Пятьдесят тысяч триста девяносто девять человек — потому что я не была одной из них.

Со злостью я проталкивалась сквозь людское месиво. Я думала, что мне никогда не удастся вырваться из толпы. Моросил мелкий дождик, от намокшей одежды у меня начался зуд; было душно, и мне стало трудно дышать. Не знаю, как долго я шла, но мне потребовалось больше времени, чтобы выбраться оттуда, чем пробраться туда, и я была в отчаянии. В конце концов, плача от разочарования и страха, я ухватилась за незнакомого человека и спросила:

— Как отсюда выбраться?

Он жестами велел мне держаться за его пальто и потащил меня прочь от людей, чей разум был опьянен надеждой.

Дорога назад была перекрыта, но я, должно быть, выглядела ужасно, потому что этот человек оставил меня на попечение стюарда. Он раздобыл стул и посадил меня возле церкви Святого Иоанна дожидаться автобуса.

Я ждала его четыре часа.

Говорят, что нет хуже дурака, чем старый дурак, и за эти четыре часа я почувствовала себя глупее всех на свете. Я помню, что думала о том, какая же я глупая старуха и какую же злую шутку играет с тобой любовь, когда лишает тебя рассудка и достоинства. Она может дремать в тебе целую вечность, пока запах, имя, воспоминание не пробудят мирно спавшее чудовище и заставят его реветь от голода. Я подумала о сумке с бутербродами с запеченной ветчиной, которую собрала утром и оставила с Мэй, чтобы, если я встречу Майкла Таффи, я не тащила бы с собой старый пластиковый пакет. Она и все члены Ирландской католической ассоциации теперь, должно быть, наслаждаются, потягивая питье из своих фляжек, им уютно в непромокаемых плащах и резиновых сапогах. Другие женщины нашего возраста смотрят на толпу из своих уютных домов или в собрании Святой Марии в окружении друзей. А я была тут, в несуразном кардигане, подходящем значительно более молодой женщине, ноги у меня закоченели в хлипких фабричных туфлях, а я разыскивала свою старую любовь в почти полумиллионной толпе.

В конце концов автобус все же пришел, и окружившая меня толпа ринулась внутрь, чтобы спастись от дождя и получить чашку горячего чая в собрании Святой Марии.

— Разве это не фантастика!

— Он назвал наш город целью своего путешествия.

— Он приехал как паломник, как и все мы, вот как он сказал.

— А, но он уж точно испытывает великое смирение. Он же папа, а вы чего ожидали!

Все галдели, и я с улыбкой слушала болтовню окружающих, как они с эйфорией вспоминали службу во всех подробностях.

Я не достигла цели своего путешествия.

Я сидела возле окна и смотрела, как автобус пробирался между маленьких магазинчиков и лотков с открытками. Отели, предлагавшие суп и бутерброды меньше чем за фунт. Голод оставил меня. Я была выше этого.

Я тогда гадала, сумею ли я когда-нибудь стать выше неисполненного обещания, не важно, сколько мне будет лет.

Ожидание прощения — это медленная эмоциональная пытка. Прошло три недели с момента «инцидента с Ронаном», а мы с Дэном далеки от решения проблемы. Дэн вернулся в нашу спальню, но лежал рядом со мной, как фригидная школьница, и после пары моих неудачных попыток соблазнить его боялся моих прикосновений. Я старалась быть терпеливой, но после нескольких дней игры в изменившуюся, раскаявшуюся лицемерку я огрызнулась: «Господи, Дэн, я же сказала, что сожалею!» Он скинул меня страдальческим взглядом, который означал, что мне никогда не узнать и не понять всей глубины его боли.

Я не знала, почему я до сих пор не ушла.

Почему я все еще была с ним?

Может быть, потому, что я знала два способа, как опросить ветчину. Первый — это делать так, как Бернардина, то есть вымачивать ветчину, дать соли медленно раствориться, затем вытереть кусок, а потом снова вымачивать. Вытирать и вымачивать столько, сколько сможешь; столько времени, сколько сможешь этому уделить, и в конце концов солоноватый вкус уйдет.

Второй способ — это быстро прокипятить ветчину в кока-коле.

Оба метода срабатывают, но я думаю, что в первом случае вкус получается лучше, потому что приходится ждать результата. Воинственная часть меня станет спорить, что вкус совершенно одинаковый, но проблема в том, что, когда дело доходит до еды, я всегда выбираю более трудный пучь, а в отношениях более легкий. Поэтому сейчас я пытаюсь сделать наоборот.