И в тот момент я осознала, что цельность такого рода является единственным, что принимается в расист. Или, точнее, это единственное, что я принимаю в расчет. Великие мужчины, хорошие мужчины, гуманные, героические, блестящие, исторические фигуры в собственной семье были беспутны. И Бог с ними. Я просто не хочу быть замужем за одним из них, и, к счастью, это не так.

Так что Дэн выиграл. Он прошел тот глупый тест, которому я мысленно подвергла его перед тем, как мы поехали к Орланди на выходные.

Не к моей чести, приходится признать, как много времени у меня ушло на то, чтобы это понять, когда это было так просто. Даешь обещание и держишь его.

Не до тех пор, когда тебе не захочется его больше держать, не до тех пор, когда тебя охватит скука или беспокойство, и не до тех пор, когда подвернется нечто более захватывающее, более интересное. Ты обещаешь что-то сделать и делаешь это.

Как ты встаешь морозным утром на фотосъемку с фотографом, которого ты ненавидишь, но ты идешь, потому что у вас назначен крайний срок встречи.

Так же ты живешь с одним человеком день за днем, до конца своей жизни, потому что ты сказала, что будешь жить так. И я осознала, что из этого и вырастает любовь.

— Иди домой к Джэн, — сказала я.

Анжело посмотрел на меня так, будто хотел спросить: «И что это должно значить?»

Надеюсь, я никогда не буду настолько оторвана от реальности собственного брака, что не смогу понять, когда что-то пойдет наперекосяк.

Я не включила мобильный, а поднялась прямо наверх, чтобы позвонить Дэну. Мне хотелось сказать ему, что я люблю его. Сказать это первой. Без анализа и без размышлений на тему, действительно ли, на самом ли деле я это имею в виду. Я просто хотела, чтобы он это услышал. Я хотела дать ему это.

Я взглянула на конверт, который просунули мне под дверь, и спешно вскрыла его, полагая, что это какой-нибудь рекламный путеводитель.

Но там было напечатано: «Звонил Джерри. Произошел несчастный случай. Пожалуйста, срочно ему перезвоните».

Есть очень много вещей, касающихся брака, о которых супруги никогда не говорят ни друг с другом, ни с окружающими.

Хотя никто этого и не говорил, но было понятно, что смерть первой жены при родах могла быть на руку мужчине. Он был свободен для того, чтобы жениться снова, и часто именно приданое второй жены приносило ему успех.

Были семьи с дюжиной детей. Они жили в домах, где были только две комнаты, а у жены вообще не было личной жизни, и она не могла возразить против превосходства мужа. Некоторые женщины посылали мужей в паб с недельной выручкой, молясь, чтобы они напились так, что упали бы и стукнулись головой о камень, а утром их нашли бы в канаве. Тогда жены лили бы слезы и причитали, и это было бы настоящее горе. Но была бы и вдовья пенсия, которая позволила бы старшим детям окончить школу и вдоволь кормить младших.

При моем муже я никогда не страдала от голода или унижения, но иногда я все же желала его смерти. В начале нашего брака я фантазировала на эту тему. Что бы произошло, если бы с Джеймсом случилась какая-нибудь ужасная трагедия? Майкл бы вернулся и женился на мне, молодой вдове.

По молодости лет и учитывая обстоятельства, при которых мы с Джеймсом поженились, это было простительно, но по мере того, как шли годы, я продолжала иногда лелеять мелочное желание его смерти. Это было из-за витиеватого комментария или недоверия к тому, как я приготовила ветчину, потому что она ему нравится не так сильно, как обычно. Вплоть до того времени, когда мне исполнилось пятьдесят лет, и я все еще была подтянутой и сильной, и считала себя привлекательной женщиной, иногда я посматривала на Джеймса и думала, что, если бы он умер, у меня еще оставалось десять полноценных лет для того, чтобы прожить их в свое удовольствие.

Вы можете подумать, что чувство удовлетворенности — право старших, но вы ошибаетесь. Гармония с самой собой не приходит со временем, возрастом или устоявшимся бытом. Она маскируется под удачу и оригинальность, но на самом деле ясность достигается тяжелым трудом через молитву, воздержание и глубокое понимание трудностей.

Для некоторых женщин трудности — это муж, который бьет их, или смерть ребенка. Другие будут искать повод для недовольства и в обычном дождевом облаке.

Чтобы испытать удовлетворенность, нужно понять, когда трудности закончились, и научиться ценить каждый миг без них. Я никогда не испытывала чувства удовлетворенности с Джеймсом, потому что так мне было предопределено. Я смотрела на него и видела того, кем он не был. Кем он никогда не мог стать.

Когда врач сказал мне, что Джеймс умирает, потрясение было еще сильнее из-за того, что я желала его смерти. Впервые мне стало ясно, что наши чувства не важны. Важно только то, что есть, что существует. Чувствовать, что ты желаешь кому-то смерти, это роскошь, которую ты можешь себе позволить только тогда, когда этот человек и не думает умирать. Когда он умирает, все перестает существовать, кроме желания сохранить ему жизнь. Ты не думаешь о том, любишь ли ты этого человека, как ты будешь горевать о нем. Когда все твое время и энергия уходят на заботу о нем, все твои мелочные обиды и гнев исчезают.

Ты так много можешь сказать об умирающем человеке, но очень мало стоит говорить. Мы зацикливаемся на языке болезни, используем его, чтобы отвлечься от происходящего; мы становимся экспертами в диагнозах, в лечении, мы не можем сказать единственной вещи, которую стоит говорить; что скоро этого человека с нами не будет.

У Джеймса были сердечная недостаточность и рак кишечника. Ему было семьдесят восемь, и врач говорил о росте раковых клеток, и затрудненном дыхании, и кровяном давлении. В тот год, что Джеймс болел, я научилась пользоваться шприцами; я убирала за ним и кормила его, как маленького ребенка, а ближе к концу так и вовсе как младенца. Я не пустила в дом сиделку, так как не смогла смотреть на его унижение оттого, что его кормит или моет кто-то другой, а не его собственная жена.

Когда Ниам приехала, чтобы побыть с Джеймсом это время, мы ссорились. Она хотела заботиться о нем, а я ей не давала. Ниам назвала меня «упрямой старой стервой». Я никогда не говорила дочери, что Джеймс считал, что он — ее герой. Он бы не смог вынести, если бы Ниам увидела его таким ничтожным.

— Почитай ему, — говорила я.

Ниам никогда не видела Джеймса грязным или когда ему было больно. Сейчас я спрашиваю себя, а была ли я права, когда защищала ее от правды. Возможно, я должна была довериться той глубокой связи, которая между ними существовала, силе ее характера и заведенному порядку, когда ребенок хоронит своих родителей.

Я гадаю, будет ли Ниам здесь, чтобы нянчиться со мной, когда придет мое время. И кто утешит меня в конце моей жизни.

Говорят, ты становишься по-настоящему зрелым только тогда, когда теряешь обоих родителей. Но смерть спутника жизни говорит о неминуемости твоей собственной смерти. К этому невозможно быть готовым.

Джеймс все время говорил: «Я умираю, я умираю», а я постоянно закрывала ему рот.

— Я не боюсь, — как-то раз сказал он. — У меня в душе мир. Я только хочу знать, что с тобой все будет в порядке. Бернардина…

До самого конца, даже в сладких, вызванных морфием снах, даже в муках Джеймс называл меня по имени «Бернардина», как будто обращаясь ко мне в молитвах. Великая любовь его жизни.

Так мы прожили год: я следила за ним настолько тщательно, что уже не могла его видеть. Я видела только отдельные детали, вроде чистой кожи, когда меняла ему белье, больные глаза, которые нужно было промывать, рот, раздираемый беззвучным криком, когда действие морфия заканчивалось. Я брила Джеймса, мыла, подстригала ему волосы и ногти. Я меняла ему простыни каждые два дня, а пижаму каждый день. Когда приходили люди, я надевала на него рубашку с галстуком и покрывала постель фоксфордскими твидовыми пледами, чтобы сгладить образ обнаженного человека, прикованного к постели. Я проветривала его комнату и заполняла ее цветами, я изгоняла из нашего дома запах смерти.