— Принесла кое-что пожевать, Эйлин, ты не возражаешь?

Это длится так долго, что я едва могу это вынести. По телевизору показывают передачу про спорт, и я слышу, как мужчины выкрикивают обычные по случаю подбадривания и насмешки.

Я растягиваю процесс настолько долго, насколько могу, так что у меня уходит сорок пять минут на то, чтобы намазать хлеб, замешанный на соде, томатной пастой, положить на него нарезанную пармскую ветчину, накрошить козьего сыра и сбрызнуть маслом. Эйлин ни разу не обернулась ко мне, пока я работала, чтобы ободрить меня или из любопытства. Она просто продолжает вытряхивать свои мешки замороженных «лакомых кусочков» на металлические подносы.

Изо всех сил стараясь сохранить свое вынужденное блестящее чувство юмора, я начинаю обходить гостей. Дэн берет один бутерброд, запихивает его в рот, даже не оторвавшись от телевизора, Анна хихикает и выдает «спасибо», но выглядит неуверенно, словно не знает, как подступиться к этой странной еде; ее муж берет один бутерброд и откладывает его в сторону, но вот сюрприз, огрызнуться меня вынуждает Ширли.

— Ой, нет, — заявляет она, отталкивая меня ладонью, будто я — официантка, — ненавижу этот комковатый ирландский хлеб.

Если бы я специально искала человека, на ком могла бы сорвать свою затаенную злобу, я не нашла бы более достойного кандидата для этого, чем Ширли Маллинс.

Это было, как будто все обиды, которые мне когда-либо наносили: начиная от «крутых девчонок» в школе, смеявшихся над моими «вареными» джинсами, и заканчивая отрицательной рецензией три года назад, — всплыли и перемешались с моими сомнениями по поводу Дэна и моей ненавистью к его семье. Как будто все эти гадкие ноющие гномы, которых я прятала в себе, обрядились в свои самые яркие, кричащие наряды и начали карнавал. Их девиз был: «ПРИШЕЛ ЧАС РАСПЛАТЫ!» — и вот меня прорвало.

Я точно не помню, что я тогда наговорила (я стерла это из памяти), но могу сделать достаточно точное предположение на основании того, что назревало в моей голове весь вечер. Я начала с того, что назвала Ширли тупой шалавой, и обвинила ее в том, что она подбивает клинья к Дэну. Я не знаю, откуда это взялось во мне, я не думала, что это задевает меня настолько, что я могу выйти из себя. Я швырнула поднос с бутербродами на пол, обозвав собравшуюся группу «неблагодарными невеждами». Когда я посмотрела на себя со стороны и поняла, что только что вышла из себя в присутствии толпы чужих родственников и трех своих, я превратилась в девочку-подростка и закричала: «Катитесь к черту, валите на хрен», — просто так, не обращаясь к кому-то конкретно, схватила сумку со стола и вылетела из дома.

Дрожа, я шарила в сумке, молясь, чтобы Дэн, как обычно, уронил туда ключи от машины. Когда я завела машину и через пять минут уехала домой, я знала, что все копчено, и думала: «СКАТЕРТЬЮ ДОРОГА, ВЫ, КУЧА ГРЯЗНЫХ УРОДОВ».

Но, когда я приехала домой, злобная дрожь сменилась кошмарным осознанием того, что я наделала.

Я лежала на нашей кровати и рыдала в подушку, как безутешный ребенок.

Брак должен был стать ответом на все вопросы: расцветом зрелой любви. Считается, что он полон достоинства, уважения, поддержки, заботы. Брак не легкое дело, но он точно не должен быть и настолько трудным.

В тот вечер я поняла, что вообще не знаю, каким должен быть брак. Но я была достаточно уверена, что не таким, как мой.

Не могу сказать, что чувства, которые я питала к отцу, можно было назвать любовью. Я боялась его, но еще хуже страха было то, что я его понимала. Я чувствовала себя в ответе за его злость и виноватой в его горестях. Был ли он тихим и мрачным, или шумным и агрессивным, я всегда ощущала, что от меня зависело, станет ли ему лучше.

Поскольку претензии моей матери на святость часто только усугубляли его злость, я была судьей его бесам. Казалось, что, когда отец напивался до чертиков, я была единственным человеком, кого он мог терпеть рядом. Мама никогда не могла полностью понять отца, потому что у нее в жилах не текла его кровь. Успокаивать и утихомиривать его пьяный разгул стало моей работой, поскольку его безумные выходки бесили моих братьев. Они все бежали как крысы с корабля, когда видели, что отец идет домой, а мама еще заламывала руки так, что я злилась на него еще больше.

Он всегда страстно любил мою мать и утверждал, что эта ее холодность убивает его. Но отец не хотел, чтобы его любили. Он хотел, чтобы кто-то находился рядом с ним и видел его боль, чтобы кто-то терпел его страдания вместе с ним. Поэтому отец сидел за кухонным столом, его грубые руки неуклюже держали пачку сигарет, и начинал перечислять свои горести: его брат получил ферму, отдал скот за плохую цену, этот — ублюдок, тот — ублюдок, пока не доходил до кульминации — истории про то, как братья моей матери избили его. Предательство. Унижение! Потом отец ударял кулаками по столу, и я знала, что все почти прошло, и он готов поесть.

Отец нравился мне больше злым, потому что тогда я отвлекалась, оставаясь в безопасности. Когда дух противоречия оставлял его, он вдруг становился просто уязвимым человеком. Будучи маленькой, я боялась смотреть, как отец плачет; когда я выросла, это разбивало мне сердце. Я провела все детство, желая, чтобы боль моего отца прошла.

Став молодой женщиной, я поняла, что любовь могла излечить ото лжи вины и страха.

Когда умерла моя мать, мне было за сорок, и я подумала, что научилась чему-то другому. По крайней мере, я думала, что научилась.

Когда я увидела, как мой отец помогает нести гроб моей матери по проходу, я поняла, что он не выживет один. Его лицо было свирепо, на нем был черный костюм, который я ему купила, он шаркал так, будто земля жгла ему ступни. На его лице застыла гримаса страдания, как у актера, замеревшего на месте посреди монолога. Как будто моя мать погибла от руки врага. Бога. В наказание отцу за его грехи.

Когда я взглянула на него, такого жалкого и разбитого, мое сердце упало. Все было так же, как и всегда. Его мука, его боль всегда принижали чувства окружавших его людей. Похороны моей матери были связаны не с ней, а с тем, как мой отец будет справляться без нее.

После лет, проведенных в браке с достойным человеком, я начала верить, что, возможно, мой отец был не потерянной душой, заслуживавшей моего терпения и жалости, а просто дурным, коварным человеком.

Но для того, чтобы изменить привычки преданной дочери, требуется нечто большее, чем просто вера.

Моей матери было шестьдесят семь лет, когда она неожиданно умерла. Отец знал, как зажигать огонь, и знал, где находится колодец, но он не мог даже кастрюлю воды вскипятить, и он не знал, сколько ложек сахара кладет себе в чай. Дом моей семьи находился о получасе езды на велосипеде от моего дома, и я думала, что смогу готовить ему еду и присматривать за ним должным образом, нё перевозя его к себе. По мере того как шли недели после смерти матери, я осознала, что это будет невозможно. Сосед снабжал папу дешевой выпивкой, и он не удосуживался есть еду, что я ему оставляла, или зажигать огонь. Дважды я находила его спящим в кресле и обмочившимся. Во второй раз я подумала, что он умер, и должна признаться, почувствовала облегчение. Я подумала, что все кончено. Казалось таким правильным, что смерть наступила быстро и освободила его.

Возможно, именно из-за шока и чувства вины, которые я испытала, когда отец открыл глаза, я и привела его к себе домой.

Джеймс. Мой муж с самого начала настаивал:

— Твой отец нуждается в семейном уюте.

— Пусть один из моих братьев заберет его в Англию.

— Ох, Бернардина…

Голос Джеймса всегда скользил по моему имени разочарованно, когда я говорила гадости, как будто жестокие слова не подходили добросердечной Бернардине, какой он меня знал.

Джеймс был пионером — он не пил. Будучи молодой женщиной, я считала его отказ от алкоголя занудством. Мужчина, который не пил, не был настоящим мужчиной, не веселился по-настоящему. Время шло, и я начала осознавать, что, возможно, единственная хорошая вещь, которую дал мне отец, был непьющий муж.