Для меня это был Майкл.

Для Джеймса — ребенок.

Джеймс знал, что я не хочу сразу заводить детей, и, будучи образованным, деликатным человеком, пошел навстречу моему желанию и предпринимал шаги, чтобы избежать этого. Существуют способы, которые не противоречат природе или Божьим заповедям, но успеха можно добиться, только если повезет. А мы были удачливы.

Я присутствовала при рождении первого сына моей кузины Мэй, и саму идею о том, что у меня может появиться ребенок, вылила вместе с ведром ее крови. Видя, в каком шоке я нахожусь, повивальная бабка сказала: «Это самая естественная вещь на свете». — «Как и смерть», — подумала я, и мы с Джеймсом приложили массу усилий к тому, чтобы этого избежать.

Я не чувствовала материнского инстинкта. Младенцы и дети меня не трогали. Некоторые женщины, которые не любят своих мужей, заводят детей, чтобы было кого любить. Мне было необходимо любить мужчину, от которого я собиралась родить ребенка, если я должна была пожертвовать ради этого своим телом и достоинством. Я была заранее готова не замечать насмешливых комментариев, которые появлялись по мере того, как шли годы, а ребенка у нас все еще не было. Не замечать косых взглядов во время службы, когда крестили новорожденного, их возгласов, отражающихся от стен часовни, в которых тонуло бормотание священника. Соседи и сестры Джеймса смотрели на меня с разочарованием, неверием и появляющейся жалостью. Мне было все равно. Я всех их считала дураками. Насколько я могла видеть, дети были эгоистичными, крикливыми, отвратительными паразитарными созданиями.

Нет. Во мне не было материнского инстинкта.

После восьми лет, ничего не говоря, Джеймс перестал остерегаться, когда мы занимались любовью. Он приближался к сорока, а я к тридцати.

Если ты оставался бездетным, люди начинали строить предположения. Одним из таких предположений было то, что молодой муж — не «настоящий» мужчина. Джеймс был образованным, следил за собой и поздно женился. Он был легкой мишенью, и я это чувствовала, зная, что люди будут перешептываться. Каждый год возникало дополнительное давление со стороны жен его братьев и замужней сестры, у которых дети появлялись каждый год. Я видела, как Джеймса ранит, что мы не «плодимся», и я поняла, что это уязвляет его гордость.

Я ничего не сказала, когда он изменил наш обычный распорядок. Я просто вставала с постели сразу же после того, как мы занимались любовью, тщательно мылась и молилась.

Напряжение, которым был полон первый год нашей совместной жизни, снова вернулось, будто никогда и не уходило. Джеймс был более уверен во мне, но я по-прежнему была непреклонна, и мы вступили во вторую из наших длительных молчаливых войн. Я старалась избегать физической близости, что было моим единственным оружием. В ответ Джеймс стал сам не свой, что меня беспокоило. Когда я ругала его (а это я делала почти каждый день) по поводу какой-либо бытовой ерунды, я видела, как у него от злости дрожит подбородок, и один или два раза я даже испугалась, что он может меня ударить. Джеймс стал раздражительным, критиковал священника и жаловался на свою работу почти каждый день. Однажды я увидела, как он оторвался от своей книги, чтобы взглянуть, какая погода за окном. Его лицо было грустным, и казалось, что он понес невосполнимую потерю. Такое же выражение лица у него было, когда умерла Элли. У Джеймса был длинный нос и тонкие черты лица, которые придавали ему умное, утонченное выражение. Когда это уверенное, искушенное лицо омрачалось страданием, меня это страшно мучило.

Мне хотелось достучаться до него, как в ту ночь, когда мы похоронили Элли. Но теперь я знала точные слова, которые могли помочь его горю. Однако я не могла их выговорить, поскольку знала, что не готова им следовать. Если бы я была другой, более слабой женщиной, я могла бы солгать, чтобы смягчить его боль.

Я не любила Джеймса, но я не была жестокосердной и видела, что он страдает. Моей ошибкой было думать, будто я знаю его после почти десяти лет брака. Мне казалось, что все дело было в его гордости. Что его желание иметь ребенка — это дань традиции, что он хочет признания своих достоинств. Можно прожить всю жизнь рядом с человеком, но так и не узнать его, если не отбросить в сторону собственные нужды и не позволить этому человеку стать тем, кем он является на самом деле.

Только когда родилась наша дочь, я наконец поняла, что Джеймс просто хотел стать отцом.

Сегодня утром позвонила Розанна, мой агент, чтобы уточнить, нужно ли ей посылать билеты в Чикаго. Розанна услышала от воодушевленных издателей, что объявился спонсор, который заинтересован в производстве телепрограммы, связанной с рецептами моей бабушки. Когда я говорила с ней, стоя посреди наполовину покрашенной гостиной в этом бедламе, чувство было очень необычное. Возможно, из-за моего голоса. Я говорила то же, что и всегда, и прошло всего несколько недель с тех пор, как Розанна последний раз звонила, но казалось, будто меня не было целую вечность. Довольно часто я избегаю встреч со знакомыми и прячусь от них, особенно когда разрабатываю рецепты. Но после свадьбы и переезда в Йонкерс, в дом, где нет даже нормальной кухни, чтобы готовить, казалось, что я прячусь уже от самой себя.

Я потерялась. Кем я была до встречи с Дэном: Тресса Нолан, тридцать семь лет, ирландка, успешная кулинарная писательница, живет в уютной квартире в верхней части Вест Сайд. Утром я минут десять гуляла в парке, потом пила кофе «Моккачино» из «Старбакс»[4]. Потом был перерыв, когда курьеры доставляли мне рыбу, мясо и натуральные молочные продукты. За обедом я встречалась с подругой или находила предлог, чтобы послоняться по Цитарелле, поглощая шоколад или вкуснейшие оливки, а потом пройтись вдоль овощных рядов на Вестсайдском рынке в поисках свежих идей. Все лучшие ингредиенты находились в нескольких кварталах от меня, или их можно было заказать на дом.

Мне нравилась моя жизнь, а теперь она была для меня потеряна. В буквальном смысле.

Дом, Дэн, его семья, покупки в торговых центрах: мы толкаем по супермаркету каждый по тележке с продуктами рядом с тысячами других пар, «затаривающихся» по субботам, — вот во что превратилась моя жизнь. Она как будто мне больше не принадлежит, и я не знаю, будет ли принадлежать когда-нибудь снова. Годами я устраивала свой быт так, чтобы все шло гладко, а теперь у меня ничего не получается. Мне нужно найти новые магазины, новых поставщиков, а я слишком привыкла к старому образу жизни, чтобы пытаться что-то изменить. По правде говоря, я еще не готова к нынешнему образу жизни, чтобы начинать все заново.

Не знаю, чего я ожидала от замужней жизни. Может быть, той же самой жизни, что и раньше, с небольшим добавлением тестостерона? Все то же самое рядом с кем-то сильным, кто может повесить полки и расшифровать инструкции по сборке мебели? Неужели я настолько пустая? Настолько циничная?

В каком-то смысле мне жаль, что не настолько.

Однако правда заключается в том, что мое представление о замужней жизни соответствует действительности: хороший человек вроде Дэна и большой старый дом, требующий ремонта, с участком земли, чтобы выращивать там овощи.

Но у меня было еще одно важное ожидание, то единственное, которое имеет значение: ожидание, что я буду счастлива. А это не так.

«Счастливы до конца своих дней» — как так получается? Я замужем всего два месяца и уже несчастна. Так просто не бывает.

Я встаю утром и первое, о чем я думаю, это: «Я не люблю Дэна».

Я целый день пашу как лошадь, чтобы не думать об этом, но потом, ночью эта мысль все равно возвращается ко мне: «Я не люблю Дэна».

Я хочу его любить. Мне необходимо его любить, но я не могу. Не могу, не буду, никогда не полюблю.

Что, черт возьми, я собираюсь делать? Я не могу оставаться замужем за нелюбимым человеком, потому что это нечестно по отношению к нам обоим. С Дэном все ясно. Он привлекательный, умеющий слушать, чувствительный, из него получится замечательный отец и верный муж. И он меня любит. Правда.