Художник растер ладонями лицо, пытаясь окончательно проснуться.

Он не мог позволить себе терять время. Флейта ждала; он чувствовал ее нетерпение. Если существовала дорога длительностью неделю, идти в обход целый месяц для него не имело смысла. Аллегри верил, что пока не сделает то, ради чего он отправился в путь, он не умрет, и эта вера была сильнее здравого смысла.

— Я остаюсь.

— Ты ненормальный!

Художник пожал плечами и снова улегся на лавку.

— Мне нужно в Ротен-Эрц, — просто сказал он, и попытался заснуть.

Однако до самого рассвета ни Аллегри, ни Виорика так и не сомкнули глаз.

Утром диспозиция, казалось, осталась прежней: двое на телеге, одна на лошади. Но это только на первый взгляд. Даже не очень внимательный наблюдатель рано или поздно заметил бы напряжение, сковывающее эту троицу.

В полдень выглянуло столь редкое в этих краях солнце. Художник вдруг понял, что ему очень этого не хватало в блеклых холмах Айзернен-Золена. Он всю жизнь прожил на юге.

Ксашик спрыгнул с телеги, и, держа одну из лошадей за поводья, сказал:

— Я еду дальше только при одном условии. Ты, — он ткнул пальцем в Виорику, — держишься от меня подальше.

Виорика заставила лошадь отступить на один шаг.

— Достаточно? — осведомилась она с нахальным видом.

— Не меньше тридцати метров, — отрезал дед. — Можешь ехать впереди, можешь позади, мне без разницы, но только не приближайся.

— А кто вам сказал, что я еду с вами? — ехидно спросила она. — Так, небольшая конная прогулка до Ротен-Эрца, и какое счастье — попутчики!

— Я жду, — Ксашик остался таким же непреклонным. Судя по всему, он действительно не шутил. Пока Виорика не отъехала, дед внимательно следил за ее передвижениями, и только потом забрался обратно на телегу.

— Что это было? — спросил Аллегри.

Ксашик пожал плечами.

— Я терпеть ее не могу, — просто сказал он и взялся за вожжи.

Ближе к Хох-Блайе холмы окончательно превратились в горы. На Эонике, где художник прожил большую часть своей юности, было несколько хребтов, но они ни в какое сравнение не шли с этими.

Было слышно, как осторожно ступая по наледи, цокает лошадь Виорики. Телега едва помещалась на узкой дороге: с одной стороны возвышалась стена, а с другой виднелась пропасть.

Величественное это было зрелище и безжалостное в своей красоте, в то же время. Вряд ли бы эти горы пощадили случайного путника. Первые несколько дней на такой высоте Аллегри даже задыхался. Ксашик, глядя на него, снисходительно качал головой. Что там с Виорикой, посмотреть не представлялось возможным — дорога петляла, да и не до того было художнику. К счастью, скоро стало полегче, а потом недомогание и вовсе сошло на нет.

Хох-Блайе раскинулся в седловине между двумя высокими горами, Закатной и Рассветной. Путники подъезжали со стороны Рассветной, по более-менее хорошей дороге; мимо Закатной шла другая, заброшенная тропа. Как позже выяснилось, вела она к Ротен-Эрцу, через короткий путь, но пользовался им только Ксашик. Остальные, если им надо было туда, ехали в объезд — и тогда путешествие занимало больше месяца.

Как и во Флахе, Ксашика здесь знали. Художник заключил это из того, как смотрели на их повозку прохожие: долгими, внимательными… настороженными взглядами. Причем, увидев Аллегри, они успокаивались и делали вид, что заняты своими делами.

Почему-то это обеспокоило его больше всего. Художник невольно прикоснулся к рукаву, там, где была скрыта флейта, не то пытаясь защитить ее, не то — поддержать себя.

Ксашик решил, что оставаться на ночь здесь не имеет смысла. Они поели, причем Виорика сидела за соседним столом и делала вид, что не имеет к ним ни малейшего отношения, затем искупались. Ксашик даже успел вздремнуть за это время. Виорика было заявилась к ним в комнату, но стоило ей переступить порог, как дед проснулся и выгнал ее. Не иначе, спал с открытыми глазами.

Какая жалость, думал Аллегри. Впервые за все время путешествия по Айзернен-Золену им встретилась приличная гостиница, в которой было бы даже приятно отдохнуть. Недолго, конечно. Вместо этого они снова отправлялись в ночь и холод.

— Тотен-Лихт будет ближе к вечеру, — внезапно сказал Ксашик, когда с момента отъезда прошло часа два.

Художник вздрогнул. Значит, то, что рассказывала Виорика — правда? Тотен-Лихт существует?

Дед правил телегой с невозмутимостью каменного истукана. Однако настойчивость, с какой Аллегри ждал ответа, заставила его ответить.

— Там я кликну знакомых головорезов и вас убьют.

Пару мгновений они ехали в тишине.

Затем дедок фыркнул, увидев лицо художника.

— Навешаю лапши на уши, а вы и верите. Расслабься. Минуем горы, а там до Ротен-Эрца рукой подать.

Ксашик стал более разговорчивым и дружелюбным, хотя заметить это, наверное, мог только человек, тесно с ним общавшийся как минимум неделю.

Когда они спускались с очередной седловины по скользкой и узкой тропе, им открылся вид на Тотен-Лихт. В горной гряде он выделялся своим серовато-голубоватым цветом, словно его накрыло полупрозрачным туманом. И все.

Аллегри никогда бы не догадался, что это именно он, не назови его Ксашик.

Выходило как-то глупо. Виорика ворвалась к нему ночью, чтобы рассказать досужую сплетню; затем она зачем-то увязалась за ними (хотя она говорила, что ей надо попасть в театральную труппу Ротен-Эрца, художник не верил — чего ж она ждала столько лет?); разбудила его ночью, наговорила на Ксашика.

И Тотен-Лихт оказался обычной горной цепью.

Дорога, и до того не выглядевшая безопасной, ныне превратилась в узкий каменный мостик, на котором телега едва помещалась. До Тотен-Лихта оставалась пара часов, и за это время повозке предстояло преодолеть несколько таких мостиков, впрочем, коротких.

— Я много раз здесь ездил, — сказал Ксашик.

Видимо, Аллегри все-таки не до конца с собой справился и обрел нежно-зеленый цвет лица.

Впрочем, его можно было понять — камешек, выбитый из-под колеса телеги, очень долго летел вниз, и, в конце концов, скрылся в тумане. Звука удара они так и не услышали.

Затем что-то — не вполне понятное — произошло. Горизонт наклонился, а одна из лошадей повисла над пропастью, запутавшись в упряжи. Кажется, телега бы устояла, но животное брыкалось, и все вместе потихоньку сползало в пропасть.

— Красные небеса!!! — услышал Аллегри. Виорика, увидев, что случилось, резко сократила дистанцию.

Бочки опасно накренились, и не падали только благодаря многочисленным веревкам. Сам Ксашик болтался прямо рядом с брыкающейся лошадью. По его побледневшему лицу было видно, что силы у него очень скоро закончатся.

Аллегри ухватился за оглоблю. Карабкаясь по ней, правда, значительно медленнее, чем мог бы в юности, он все-таки вылез на тропу.

Телега неумолимо сползала. Вдвоем с Виорикой они едва сдерживали ее, причем ключевым словом было "едва". Все-таки Виорика была женщиной, а Аллегри никогда не уделял физической силе большого внимания.

— Надо избавиться от чего-нибудь! — крикнула Виорика. — Лошадь! Бочки! Что-нибудь!

— Я вам покажу бочки!!! — отозвался дед.

— Ну лошадь тогда!!! — часть тропы под телегой осела, камешки полетели в пропасть. Виорика, уперлась рукой в землю, но скольжение не прекращалось. — Нож!

— Где? — нервно отозвался Аллегри.

Она закатила глаза, затем, переложив упряжь в рот, задрала юбку. В сапоге у нее оказался небольшой, не шире пальца, но очень острый кинжал. Она подтолкнула его к художнику. — Быстрее!

Аллегри схватил его и одним движением перерезал упряжь.

Лошадь сорвалась. Ксашик проводил ее долгим взглядом.

— Чего стоите, — сказал он сварливо, — вытаскивайте меня, в конце концов. Хотя нет, телегу!

Лошадь Виорики пришлось пристегнуть к телеге. Теперь они с Аллегри могли отпустить — она веревки, он — оглоблю.

Телегу со скрипом вытащили обратно на мостик, с дедом впридачу. Радости на его лице не наблюдалось, скорее даже наоборот.