Рядом лежала та самая маленькая расписная дудочка, о которой говорила Окарина. И она была разбита.

Он поднял самый большой осколок. Роспись выглядела нелепо: какая-то чересчур яркая мазня. Такие дудочки сотнями продавались на праздничных ярмарках в его родном городе Лаэде. Одно время у самого Аллегри была такая.

Слабо верилось, что когда-то она могла возвращать мертвых и сводить людей с ума. Однако Аллегри видел своими глазами, что стало с сестрами Шати в Храме детей Хаоса.

Художник осмотрелся.

Где же табличка, подумал он. Именно она была ключом к тому, чтобы оживить флейту.

Он отошел к стене и стал внимательно, шаг за шагом, двигаясь по спирали клавикорда, исследовать пол. Звук становился все выше и тоньше, и, когда Аллегри наступал на следующую клавишу, то чувствовал, как вместе с музыкой обостряется и его тревога.

Нет. И здесь нет. И там тоже. Он проверил щели между клавишами. Он даже не знал, как выглядит табличка — в свое время забыл спросить об этом.

А если она провалилась в зазоры между клавишами? Когда художник попытался прощупать там дно, он до него просто не достал.

Аллегри боролся с ощущением бессмысленности этих действий, однако чем дальше, тем сложнее было продолжать искать. Возникло ощущение, будто его привели туда, где исполняются мечты, но вместо ключа всучили рыбу — вещь саму по себе неплохую, однако в этой ситуации совершенно бесполезную.

Он почти дошел до колодца. Клавиши стали такими маленькими, что их под ногой помещалось пять-шесть штук. Художник вдруг почувствовал дуновение ветра. Он стремился к колодцу, добавляя к общей симфонии Храма едва заметное завывание.

Аллегри продолжил поиски. В конце концов, пришлось стать на четвереньки, потому что ветер усиливался, а колодец неведомым образом притягивал к себе.

Таблички нигде не было. Даже у самого края. Почти потеряв надежду, он лег на пол и заглянул в колодец. Стены его просматривались всего на локоть в глубину; дальше стояла густая, темная, беззвездная и бездонная чернота.

И там, где исчезал Храм Музыки и начиналась бесконечная ночь, где в пустоте исчезали клавиши гигантского клавикорда, едва удерживаясь в щели на одном уголке, застряла табличка.

Аллегри, очень медленно, потянулся к ней. Она была совсем маленькая, всего-то в четверть ладони размером, с щербинкой в уголке. Казалось, она может упасть от одного взгляда… дыхания.

Аллегри помедлил некоторое время, не решаясь дотронуться. Очевидно, лучше всего было ухватить за нижний край, однако это означало, хоть на мгновение, но прикоснуться к черноте. Если взять за верхний, то был велик шанс, что табличка просто упадет, если вдруг у него дрогнет рука.

Аллегри не мог позволить себе случайность.

Ему вдруг показалось, что темнота из колодца внимательно, почти плотоядно смотрит на него. Словно ждет чего-то. Он отдернул ладонь от нижнего края таблички и потянулся к верхнему.

Этого оказалось достаточно. Что-то внутри него поняло это раньше, чем разум, а разум — раньше, чем тело: художник смотрел, как табличка, подскочив, проскальзывает сквозь его пальцы, так медленно, словно воздух вокруг превратился в желе.

И вдруг все стало очень быстрым: Аллегри устремился вслед за ней в колодец, почти не заботясь о том, чтобы удержаться на полу. Завывание ветра стало очень громким. Он сжал пальцы в кулак, надеясь, что там окажется табличка, потому что это был единственный, хоть и очень маленький шанс ухватить ее, перед тем, как она навсегда исчезнет в темноте.

И он ее поймал.

За секунду до того, как колодец поймал его самого.

Месяц Тишины подошел к середине. Именно в этот день пустынники отмечали единственный в году праздник — День Мертвых.

Я стал курить. Пустынники ничем таким не увлекались, но особо и не запрещали. Косвенно в этом был виноват ойгур — разбирая сумку, в тот же день, когда сбежал Ксашик, я наткнулся на трубку Винфа и небольшой брикет нгомейского табака — он другого и не курил. Вряд ли он оставил мне его намеренно, скорее всего, просто забыл.

Было ли это влияние табака, или занятий по пению, или еще чего, но голоса в моей голове притихли. Нет, они не исчезли совсем, я мог их чувствовать — но стали тише.

Наши с Омо ночные бдения в саду не стали новостью для Таира, главы поселения. Оказывается, он об этом знал чуть ли не с самого начала, и не вполне понимал, чего это мы скрываемся. Таир, судя по всему, считал, что нам доступна редкая разновидность магического искусства, и разрешил нам тренироваться днем. О "поющих сердцем" и тем более "атмагарах" здесь никто никогда не слышал, а даже если что-то и знал, то не показывал вида.

Ну и хорошо, ну и здорово. Зато теперь по ночам я спал.

Забавная вещь — ночевали мы с Омо все равно вместе, несмотря на то, что ей предоставили отдельную комнату. Походную привычку оказалось не так-то просто побороть.

Хотя сначала мы даже обрадовались.

— Ура, — сказала Омо, собираясь в свою первую отдельную ночевку, — теперь не буду слышать, как ты говоришь во сне.

— А я — твой храп.

— Я дочь императора! — возмутилась она.

— Ладно, я не буду иметь чести слышать, как вы изысканным сопением распугиваете окрестных хищников и бандитов, — сказал я и откланялся.

После чего мы разошлись.

Всю ночь я проворочался с бока на бок, пытаясь понять, что же не так, и был довольно близок к ответу, когда на пол упала циновка с подушкой. Затем на них прилегла Омо. Будь у меня закрыты глаза, я бы даже не заподозрил, что рядом что-то происходит, до того тихо она двигалась.

— Ты чего? — спросил я, так и не дождавшись приветствия или какого-нибудь объяснения.

— Чтоб тебя, ты не спишь, что ли? — спросила она шепотом, в котором явственно слышалось возмущение.

— Это не твоя комната.

— Ух ты, — она тут же отвернулась, свернулась калачиком и демонстративно засопела. Для полноты картины ей следовало чем-нибудь укрыться.

— Где твое одеяло?

Она громко всхрапнула. Я улыбнулся про себя. Изысканное сопение, да-да.

Надо сказать, кое в чем отшельники были настоящими аскетами. Они нечасто зажигали очаг, поэтому в их домах стоял собачий холод, особенно по ночам. Я ложился спать, укрывшись одеялом, курткой и предварительно сотворив заклинание теплового кокона. Но даже это не всегда помогало.

Я видел, как Омо мерзнет, однако старается не выдать себя. Дескать, ей тепло и она крепко спит. Дурное представление, мне не верилось в него совсем.

Я укрыл ее своим одеялом. Омо дернулась, словно хотела сбросить его, однако вовремя вспомнила, что здесь холодно и что кое-кто вроде как спит. Вскоре она и вовсе накрылась с головой, так, что снаружи было видно только макушку, а затем засопела, уже по-настоящему.

На следующую ночь я пришел к ней, потому что понял, что не могу заснуть один.

День Мертвых, как это ни странно, никоим образом не относился к усопшим. Отшельники хоронили не людей, а свою прошлую жизнь, и каждый год в середине месяца Тишины они поминали ее, запуская в ночное небо тысячи и тысячи воздушных фонарей. Они верили, что эти огни приведут к ним новых людей, и, как рассказал мне Таир, такое действительно случалось.

Все-таки это был праздник, наверное, самый близкий к традиционному пониманию этого слова. Для него прошлым летом собрали яблоки, чтобы сделать из них особое вино, совсем не похожее на сидр. Не знаю, что они туда добавляли, но более тонкого, легкого напитка я никогда не встречал. Фим, местный весельчак, совсем не похожий на отшельника, предупредил меня, что это коварный напиток, упиться им можно на раз-два. Поэтому я тщательно следил за тем, чтобы не перебрать.

Здесь явно не хватало женщин. Несмотря на то, что их сюда обычно не пускали, да и вообще отшельники предпочитали думать о вечности, красивая девушка могла бы сделать этот праздник еще более приятным. Поэтому неудивительно, что, где бы Омо ни появилась, за ней обязательно следило несколько пар восхищенных глаз. В сумерках она выглядела так, словно спустилась с Луны — совершенно неземное создание, с белой кожей, с глазами очень светлого цвета, и красными татуировками на запястьях. Вино придало ее щекам немного румянца, и, надо признать, это удивительно ей шло.