Кое-как скатившись с кровати, я отыскал свои ботинки и одежду. Если б знал, что так повернется, лег бы, не раздеваясь. Надеюсь, мою кобылу покормили, иначе мне придется самому запихивать в нее сено.

Я полез под кровать, за вещами.

Ночной гость оставил мне подарок.

Между баулами стоял горшок с цветком. Не видел таких растений раньше: целиком прозрачных, с черными прожилками, с лепестками, похожими на крыло какой-нибудь гигантской мухи. Я бы никогда не стал его трогать, но было одно "но". С самого детства мне нравилось возиться с растениями, и чем экзотичней они выглядели, тем лучше. Это было единственным моим увлечением, которое никогда не вызывало возражений у родителей. Хотя, не сказать, что у меня в комнате росли такие уж безобидные экземпляры.

Повертев горшок, я увидел надпись, сделанную печатными буквами: "Паучья лилия". У бутона оказался удивительно приятный запах сладких пряностей.

Мне почему-то и в голову не пришло, что вчерашний визит Осевого и цветок под моей кроватью связаны намного теснее, чем я мог себе представить.

Помимо жены, Аллегри больше всего на свете ненавидел свои руки. От сварливой Мелоэ и всей ее светской своры хотелось сбежать, что художник и делал, десять месяцев в году проводя в Алавесте — западном форпосте Архипелага Чайка. Но зимой приходилось возвращаться в столицу, к так называемой семье, и это было самое ужасное время для Аллегри. Приличия, что б их.

Однако собственные руки причиняли Аллегри намного больше страданий, чем кто бы то ни было на свете, с того самого момента, когда он нарисовал свою первую картину. Еще тогда, в двенадцать лет, он понимал, что его работы врут. В мелочах, в деталях… Именно это и раздражало больше всего — ощущение неправильности, которую невозможно исправить. То, что получалось в реальности, не соответствовало его задумке.

И никто, кроме него, этого не замечал.

Имя Эль Аллегри гремело по всему континенту, за картинами охотились коллекционеры, а его самого называли не иначе как "живой легендой Агатхи"… Однако художник оставался недоволен своей работой. В общем, она не имела права называться настоящим искусством, как бы ни убеждали его в обратном критики всех мастей.

Возможно, именно поэтому Аллегри почти все время находился в дурном настроении, и, если не рисовал, то сидел в "Пьяном альбатросе" или на крыльце своего дома, с кувшином крепчайшего яблочного элмела.

Месяц Ветров, помимо пасмурной погоды, приносил с собой и меланхолию, и художник в молодости неоднократно пытался наложить на себя руки в это время. Постепенно он научился распознавать такие приступы, и, как только опадали последние листья с деревьев, с головой уходил в работу — или в запой.

Ни друзей, ни подруг в Алавесте у него не было, с соседями Аллегри не общался. С женщиной, которая убирала дом, Аллегри перекидывался дюжиной слов в неделю, не больше. Иногда заезжал какой-нибудь особо рьяный поклонник, однако его ожидал более чем нелюбезный прием. В лучшем случае человек потом еще пару месяцев рассказывал о своем разочаровании, дескать, художник оказался "совсем не таким, каким я его представлял".

Аллегри нравилась его затворническая жизнь — настолько, насколько она вообще может нравиться при таком складе характера. Он был рад, что по большей части никто не отвлекает его от главной задачи: сделать так, чтобы придуманные им картины не искажались, когда он переносил их из головы на холст.

Но шел пятьдесят пятый год его жизни, и он был столь же далек от ответа, как и в самом начале пути. Мастерство, человеческое признание, деньги, в конце концов… Приятно, конечно, но Аллегри, не задумываясь, отдал бы все только за возможность точно воплощать свои задумки в жизнь. Или за способ вернуться в прошлое и провести обыкновенную человеческую жизнь, без сварливой жены, своего таланта и этого вечного, высасывающего силы осознания своего одиночества.

Порой он сидел на полу в своей рабочей комнате и часами смотрел на неоконченные картины, порой — вскакивал и начинал их переделывать.

Усталость и злость на самого себя привели к тому, что Аллегри все чаще прогуливался по стене крепости. О подножия скал бились волны. Один шаг — и проблема если не решится, то уж точно станет ничего не значащим пустяком, причудой…

Останавливало только то, что предыдущие попытки художника оканчивались ничем. Да и не было гарантии, что даже это решит его проблему.

Именно тогда, когда тучи скапливались над Алавестой, а через несколько дней должен был наступить Первоснежный месяц, ему приснилась флейта.

Во сне он был на острове, с песком странного синего цвета. На берегу, чуть поодаль, лежала девушка. Ее волосы почти светились, до того они были белыми.

Весь мир выглядел дырявым, словно кто-то вырвал лоскутки из одеяла. Это ужаснуло Аллегри… до тех пор, пока он не увидел человека с флейтой.

Он стоял на самом высоком месте острова, спиной к художнику, и играл.

Из флейты вырывались разноцветные струи воздуха, и, вырисовывая ритм, смешиваясь с ветром, вызывали к жизни что-то, чего раньше никогда не существовало.

Человек повернулся к Аллегри. Лица не было видно, но художник знал, что тот улыбается. Он сыграл короткую ноту.

У ног Аллегри выросла роза.

Каждый лепесток искрился светом, как горный ручей, по полупрозрачному стебельку и жилам листьев текли жизненные токи. Они выглядели то как светящиеся желтые точки, отчего казалось, будто внутри розы летят очень маленькие светлячки, то напоминали зеленые или синие нити. Цветок колыхался, как стебли водорослей при штиле.

Аллегри не мог наглядеться. Роза была совершенна. Волшебник с флейтой создал ее прямо из головы, настолько реальную, что все остальное просто меркло перед ней. И, что самое невероятное… она благоухала. Никогда раньше запахи не появлялись в его снах.

Аллегри услышал скрип песка и поднял голову. Человек подошел к нему и протянул флейту. Лица по-прежнему не было видно.

Затем сон кончился. Он оставил ощущение горечи — Аллегри так и не смог взять флейту в руки; но в нем была и надежда.

Где-то в мире существовал такой инструмент, художник не просто верил в это, он — знал. Краски и кисти отныне потеряли для него смысл: чем он всю жизнь занимался, как не рисованием бесконечных черновиков и набросков, в сравнении с тем, что могла флейта?

Он перенес свой сон на холст, и эта картина стала последним его произведением, шедевром творчества мастера Эль Аллегри. Больше художник не рисовал.

Утром служанка нашла деньги — горсть золотых монет с изображением альбатроса — и записку от хозяина.

"Что хотите, то и делайте с домом. Картину продайте. Э.А.".

До столицы архипелага было два дня пути неспешной рысью, однако Аллегри так не терпелось там оказаться, что он едва не загнал лошадь до смерти, и уже утром следующего дня вступил в город. Лошадь вяло брыкалась. Чувствовалось, что ей очень хотелось сбросить седока, но воспитание и усталость не позволяли ей это сделать.

Аллегри спешился. Мышцы ног сводило от боли — все-таки ему было пятьдесят пять, а не пятнадцать, и кроме того, он вообще не любил конные прогулки. Особенно длительные.

Из всех людей в этот час на площади были только стражники и нищие, расположившиеся по разным ее сторонам. Бродяги спешно наводили марафет: грим, культи, ароматические смеси для "гноящихся язв", рваная одежда… Все шло в ход. Они знали — чем отвратней выглядишь, тем быстрее тебе подадут.

Стражники видели этот спектакль каждый день, и он их совершенно не интересовал. Некоторые из них зевали, а другие ковырялись в носу и мечтательно щурились, ожидая конца своей смены.

Появление Аллегри привлекло всеобщее внимание. Нищие сразу поняли, что у человека в рыбацкой одежде лошади не может быть по определению, и потихоньку, по одному, стали прибиваться к художнику. Сначала они просто просили, а потом, когда образовалась толпа, обнаглели и начали хватать художника за одежду. Один даже сорвал шарф, за что получил не очень умелый, но ощутимый удар в плечо.