Аллегри достал флейту и посмотрел на нее, не совсем понимая, для чего она нужна теперь, когда он наконец-то почти счастлив.

Чей-то вопль перекрыл песню. Гелиал Омо схлопнулся и исчез. Они переглянулись.

Лемт плавно погасил свой.

Кричали совсем рядом.

Они поспешили к яблоневому дереву, что росло на краю поляны. За его стволом, на корнях, ничком лежал человек. Возле ладони на земле валялась не то короткая трость, не то ветка, завернутая в лист бумаги. Лемт приподнял ему голову и тут же ее уронил.

— Ксашик!

Вместе они перевернули его на спину. Он дышал, но рука у него была страшно, местами до почернения, обожжена. Омо осторожно осмотрела ее.

— Не удивлюсь, если пузыри вскочат, — сказала она.

Они обошли его кругом.

Лемт молча поднял трость и развернул бумагу. По темному стволу флейты пробежал маслянистый лунный блик.

— Какая-то дудка.

Омо фыркнула.

— Дудка?

— Да, смотри, вот сюда надо дуть…

— Это флейта, дурак, — она забрала у него инструмент. — Ты что, никогда флейты не видел?

Лемт пожал плечами.

— В Мэфе не очень-то любят музыку.

Они не заметили, как Аллегри пришел в себя и приоткрыл глаза. Первым, что он увидел, была ворона. Она сидела на ветках дерева над головами Лемта и Омо, и наблюдала. Затем Аллегри увидел что-то, что вмиг заставило его забыть обо всем.

Флейта была в чужих руках. Снова. В глазах начало застилать багровым, не то от боли в руке, не то от ярости.

— Отдайте! Мне! — просипел он.

Омо и Лемт смолкли и посмотрели на него.

— Флейту!

Девушка отступила на шаг, а парень спросил:

— Что ты видел? Сейчас?..

— Дались мне ваши тайны! — художник почти кричал, но голосом сдавленным, переходящим в стоны боли, — флейту!

Лемт пнул художника по ноге. Это было так неожиданно, что вскрикнула Омо, а не Аллегри.

— Что. Ты. Видел?

Омо прикоснулась к его плечу, но парень этого даже не заметил. Он, не отрываясь, смотрел на художника. В его глазах была нечеловеческая злоба, и Аллегри вдруг поймал себя на мысли, что он уже видел эту темноту — в самом первом сне, о флейте.

Ворона улетела.

— Лемт, успокойся. Что с того? Он не скажет Таиру, — Омо схватила Лемта за руку и попыталась его оттащить. — В конце концов, мы теперь тоже… кое-что знаем.

Она подобрала карту.

Сказать, что все это не понравилось художнику — значит, ничего не сказать.

Сейчас он даже желал их смерти, уже вполне сознательно.

— Та-ак, — протянула девушка, разглядывая пометки на карте. — Храм музыки, значит. Теперь мы знаем, где он.

Аллегри попытался встать, но было полное впечатление, что обожжена у него не только рука, но и вся правая половина тела.

— Омо, — Лемт перебил ее. — Да ты взгляни на него…

Ярость похожа на песочные часы — стоило Аллегри разозлиться, как гнев Лемта куда-то ушел. Художника смотрел на низ как загнанное животное. А они в таком состоянии на многое способны.

— Отдай ему, — сказала Омо.

Лемт кинул флейту.

Аллегри перехватил инструмент здоровой рукой и привычным движением спрятал его за пазуху. Затем застегнулся.

Девушка не сводила с него глаз.

Хрустнула сухая ветка, где-то в глубине сада. Лемт насторожился.

— Идут, — сказал он.

К счастью, ограждений в саду не было. Они вообще не любили барьеры — пустынники — если, конечно, не считать Стены.

Уже через полчаса Аллегри, Лемт и Омо были в своих постелях.

Художник не спал этой ночью.

Он решил, что с него хватит. Находиться здесь было опасно. В том числе и для его задачи.

Имело смысл пройти на юг, подумал он. Рано или поздно — но лучше рано — в Стене должна была встретиться либо дверь, либо пролом… Если нет, то он планировал все-таки перелететь через Стену.

Наутро все поселение стояло на ушах. Ксашик украл лошадь, а чуть позже обнаружили пропажу бурдюков с водой и кое-какой еды из общей кухни.

Все собрались в доме для пения, чтобы обсудить это, однако Таир, глава поселения, вовсе не был настроен что-либо предпринимать.

— Братья, успокойтесь, — сказал он, оглядывая собрание своими странно прозрачными глазами. — Лошадь можно купить, бурдюки — сшить, а еду — приготовить. К тому же… — он сделал паузу, чтобы все обратили на него внимание, — мы еще легко отделались.

Я переглянулся с Омо.

У меня остался какой-то нехороший осадок в душе от ночных событий. Как будто мы с Омо увидели меньше, чем произошло на самом деле.

Я не испытывал к Ксашику сильной неприязни. Но все-таки зря мы его отпустили тогда.

Его флейта не выходила у меня из головы. Дудка и дудка. Но явно непростая, раз он так разъярился. Чем больше я об этом думал, тем больше мне все это не нравилось. И… кажется, вчера ночью мне снова снились голоса. Та самая песня нимм.

А я так надеялся, что после Степи с ними покончено.

— У тебя обеспокоенный вид, — сказала Омо. — Пойдем?

Я не заметил, как кончилось собрание.

— Надо рассказать Таиру, — я потер голову. Слишком много мыслей в последнее время, нехороших мыслей, тягостных.

— Таиру?

Я кивнул.

— И. Надо научиться хорошо петь. Это… вопрос жизни и смерти. Если мы будем тренироваться только по ночам, дело пойдет слишком медленно.

— К чему такая спешка?

Я вспомнил, что случилось в Степи. Нельзя позволить песне нимм звучать в полную силу. Просто нельзя.

— Поверь мне — лучше бы нам поторопиться, — сказал я.

Через несколько дней — сколько именно, сказать трудно, он не ладил с понятием времени — Аллегри понял, что пустынники не просто так называли Стену бесконечной.

Нигде не было ни единого намека на дверь или пролом. Не говоря уже о смотровых башнях — после поселения они не встречались ему ни разу.

Оставался единственный вариант — перелететь.

Он научился планировать с дерева. Для полноценного полета этого было явно недостаточно. Даже если он найдет дерево… взять с собой лошадь и большую часть припасов он все равно не мог.

Была ли это прямая дорога к смерти, в той пустыне? Вопрос риторический, и, тем не менее, он часто возникал в голове Аллегри в эти дни.

У него настолько болела рука, что сосредоточиться на чем-либо — тем более на заклинании полета — было невозможно. Через пару дней после побега Аллегри замотал ожог тряпкой, просто потому, что не знал, как его лечить, а вид местами почерневшей, местами пузырчатой руки еще и усиливал боль.

Он знал, что такой ожог просто так не пройдет. Потому что часть пальцев вообще не двигалась, и больше напоминала угольные карандаши, нежели живую плоть.

Этого не было в его сне про флейту.

Аллегри ждал, пока он привыкнет к боли. Ну хоть немного. Если это вообще возможно.

Он знал, что если не сможет взлететь с первого раза, то на второй у него просто не хватит сил. В конце концов, он же не какой-нибудь болтающийся без дела бог вроде Чапеля, которому левитировать — все равно что в трактир прогуляться.

Взойдя на один из холмов, художник увидел вдалеке очертания осеморских гор. Идти дальше не имело смысла. Местные дикари, по слухам, были крайне недружелюбны, а задерживаться у них долго Аллегри не собирался.

Он остановил лошадь возле извивистого дерева, росшего прямо рядом со Стеной. Его нельзя было назвать очень высоким, но, по крайней мере, Аллегри хотя бы мог на него взобраться и прыгнуть.

А там — будь что будет.

Он спешился, привязал лошадь и стал перекладывать в одну сумку самое необходимое. Кобыла сразу потянулась за ковылем, и Аллегри, и без того нетвердо державшийся на ногах, выронил кусок вяленого мяса на землю.

— Да стой ты. Потом наешься.

Лошадь скосила на него глаз и недовольно фыркнула. Однако все же замерла на месте.

Один бурдюк с водой оказался полон, во втором немного плескалось на дне. Аллегри взял оба, перекинув их через плечо.

Затем, взобравшись на ближайшее дерево — на что потребовалось часа три, вместе со всеми попытками и отдыхом — он прыгнул.